Но наступления нет, блицкрига нет, очередных «котлов» нет, блистательных побед тоже нет. Ни у тех, ни у других. А есть политики, увязшие в пережевывании Минских соглашений, и есть люди, ставшие разменной монетой на игорном столе геополитического казино. И эти люди уже ненавидят даже слова «Минск», «перемирие», «оружие запрещенного калибра».
…У моей подруги Лены есть свои причины ненавидеть Минские соглашения и не верить ни одному слову с телеэкрана. Она живет в Донецке в Пролетарском районе, ей повезло: это самый тихий и мирный район республики. Здесь не было жестоких обстрелов, здесь не сидели без воды и электричества, здесь работают все школы, выплачиваются зарплаты бюджетникам и пенсии, налажена система получения гуманитарной помощи. Работают коммунальные службы, больницы, проводятся ярмарки и праздники. Здесь нет военных, не разъезжает бронетехника, не слышна канонада по ночам. Здесь не найдешь признаков войны: дети весело гуляют и катаются на велосипедах, бабушки на лавочках обсуждают новости, по вечерам работают кафе и рестораны.
А ее родители, брат с семьей и старенькая бабушка, которой 93 года, живут в Горловке. Только это не жизнь, а пребывание в аду, где все переплелось в тугой узел абсурда: боль, страх, упрямство, слабость, желание выжить во что бы то ни стало и черный прифронтовой юмор как средство не сойти с ума и сохранить человеческий облик. Родители Лены живут в частном доме на улице, которая простреливается уже целый год. Половина домов здесь выгорела, остальные полуразрушены. Вместо стекол окна зашиты фанерой еще в прошлом году, в доме темно, как в землянке. Электричество бывает исключительно после самоотверженных подвигов коммунальщиков, вода тоже…
Еще прошлым летом Лена пыталась забрать стариков в Донецк. У матери в сердце искусственный клапан, который может в момент острых переживаний просто остановиться или дать сбой. Но мама смогла прожить в Донецке только три недели без отца. Они оказались неразделимы, как пальцы на одной руке, только вот отец наотрез отказался переезжать из родного дома. Бывший шахтер целыми днями проклинает фашистов, крутит им стариковские фиги: «Вот вы войдете в мой дом!», а во время обстрелов он даже не спускается в подвал. А расстреливают Горловку каждую ночь. Целый год. Без отпуска и выходных. Без перерыва на инструктаж, как будто выполняют план по утилизации боеприпасов. Как будто закрашивают черным фломастером контурную карту.
Оставшиеся в городе жители научились прятаться. В семье родителей Лены это происходит так: мама со свечкой мерзнет в подвале, кутаясь в одеяло и постоянно в темноте сбрасывая с себя каких-то мерзких насекомых. В подвале земля содрогается гулко, из глубины. С потолочного перекрытия сыплется песок, иногда падают щепки и куски штукатурки. А мамино сердце с искусственным клапаном замирает, останавливается и снова пускается безудержным галопом, потому что там, наверху, – ее муж и свекровь. Отец остается в доме, он накрывает свою мать, которая не встает уже несколько лет, старым ватным матрасом и периной, чтобы защитить ее от мелких осколков. А сам ложится на диван, считает разрывы, комментирует свист и грохот и проклинает «укропов» смачным шахтерским матом. Так они и лежат в темноте, бабушка задыхается под матрасом, воет от страха и беспомощности – не хнычет и не всхлипывает, не причитает, а именно воет, как затравленная волчица. Она уже пережила однажды войну и оккупацию, пятилетки и коммунистические стройки, мирную старость в окружении внуков и правнуков. А теперь она молит Господа только об одном – прибрать ее поскорее к себе, чтобы прекратить эти еженощные муки. А муки приходят снова и снова, каждую ночь, оглашая Минское перемирие смертоносными салютами.
Под утро измученная нервная система берет свое, старики засыпают тревожным, дерганым сном. Лишь пара часов отдыха – и отец первым осмеливается выйти на свет, чтобы увидеть солнце, птиц, деревья. Он осмотрит огород на предмет взрывоопасных фрагментов, пройдется по улице, увидит соседей, узнает, все ли живы, кто ранен. Пробитые крыши, вывороченные двери, искореженные заборы уже никого не удивляют. Это уже не повод для сенсации. Это так, будни перемирия. А смерти и ранения – просто издержки, почти плановые потери. Пройдясь по поселку, отец возвращается домой и дает команду «Отбой тревоги» своим женщинам, вытаскивает жену из подвала, снимает с матери матрас, потом стирает ее простыни и развешивает их в саду. А потом он идет поливать огород. Если есть вода в системе – отлично, он даже поет и насвистывает. Нет воды – будет таскать ведрами из вагонетки. Но ни за что он не позволит своей земле простаивать и покрываться трещинами.
Вот так старики измученной Горловки научились прятаться, приспосабливаться и выживать под обстрелами. Но там живут не только старики. Не все сильные и работоспособные сбежали. Там живут и молодые родители с детьми, например брат моей подруги с семьей. Он живет в пятиэтажном доме и работает в школе. В оба соседних дома – и слева, и справа – попадали снаряды, снесло по половине подъезда. Но он говорит, что его дом – заговоренный. Падает и далеко и близко, а в дом не попадает. Пока. Перемирие только начинается.
Школа работала весь учебный год, в классах по пять – десять ребятишек осталось, окна забиты фанерой, есть подземный тир, его используют как бомбоубежище. Занятия проводились в классах, расположенных с противоположной стороны от поселка Майорск. Из учителей осталась только половина, поэтому Ленин брат читал не только свою математику, но еще и физику, и химию, и географию. Он с трудом уговорил жену с детьми отправиться жить в Донецк к Лене, а сам – ни в какую. У него обостренное чувство долга перед своими родителями и родителями тех детей, которые еще остались в Горловке.
Теперь квартира моей подруги стала коммунальной – на 35 квадратных метрах живут восемь человек, кот и черепаха. Есть в «хрущевках» такие интересные планировки – квартира на 1,5 комнаты, то есть одна комната нормальная – 21 квадратный метр, а вторая половинчатая – 9 квадратов. Одно спальное место пришлось обустроить прямо на полу, под столом. Такого общежития муж подруги не выдержал – сбежал на Украину. Причем сбежал и забыл о них, как будто это и не оставил двоих детей в охваченном войной Донецке. Вроде бы и не ссорились они, и не ругались, и не разводились. Но он перестал звонить, потом сменил номер, потом удалил свои страницы из социальных сетей. Лена так и не знает – замужем она или нет.
Так и живут с невесткой соломенные вдовушки, пытаясь прокормить, выучить и вылечить пятерых детей на двоих. И каждый день обе до дыр «залистывают» новостные ленты, пытаясь узнать: как сегодня в Горловке. Мобильная связь работает очень плохо. Но рука привычно посылает сигналы на недоступные телефоны самых дорогих в мире абонентов. И телефонная трубка все время в поле зрения, чтобы не пропустить редкий звонок, прорвавшийся через смертоносную завесу, и услышать родной голос, и узнать, что все живы…
В таком напряжении Горловка живет целый год. Ее убивают постепенно: каждый день убивают одного… или двоих… или троих… Те, кого в день обстрела объявили ранеными, но они умерли через день или через неделю, в сводки уже не попадают, их не считают. Каждый день разбиты, разрушены дома, электрические и фильтровальные станции. Каждый день пробивают снарядами линии электропередач и газопроводы. Каждый день приземляются снаряды на детских площадках, в школьных дворах, на крышах детских садов. Каждый день замкомандующего корпусом, неофициальный пресс-секретарь Минобороны ДНР Эдуард Басурин подсчитывает снаряды, посланные украинской артиллерией в родителей Лены и во всех, кто остался в ДНР, и называет подразделения ВСУ, их дислокацию, а также фамилии командиров, отдавших команду: «Огонь». Каждый день бойцы армии Новороссии получают приказы: «Огонь не открывать, на провокации не поддаваться, отвести вооружение от линии соприкосновения, неукоснительно выполнять Минские соглашения…».
Да что же это за соглашения такие, из-за которых мама Лены каждую ночь трясется от страха в подвале, а бабушка задыхается под матрасом? Что же это за перемирие, из-за которого подруга в истерике заламывает руки: «Вы объясните мне, отцы-командиры, почему вы позволяете нас убивать постепенно? Пусть Захарченко, которого мы выбирали, объяснит мне, что он имел в виду, когда сказал: «Не дождетесь, Петр Алексеевич, мы не будем поддаваться на ваши провокации»! Что это значит? Убивайте нас, пожалуйста, только не сразу и не быстро, а по одному, постепенно! Мы отведем технику в одностороннем порядке, не будем подавлять ваши огневые точки, мы будем соблюдать режим тишины! Какой тишины? Целый год Горловку стирают с лица земли – а у нас перемирие? Кому это надо? Я ненавижу такое перемирие. Мои родители и брат там живы еще. Но мне каждую ночь снится, что кто-то умер, кого-то убили или покалечили. Я боюсь каждую минуту. Я боюсь ответить на звонок телефона, боюсь пропустить звонок. Я не могу достать для мамы лекарства, а когда мне его привезут из России, я не знаю, как его переправить в Горловку. И там живут не только мои старики! Там живут люди, их там много, там дети ходили в детский сад, а ночью его разбомбили. Господи, мы так верим в Россию, мы так ждем от нее политического решения. Ведь нас так легко уничтожить этим чертовым перемирием!».
Я отпаиваю Лену сладким чаем и пытаюсь успокоить, но как? Где найти силы, откуда взять мужество, если улетучивается вера в будущее? Если ожесточенное перемирие продолжает нас убивать и сжигать города Донбасса, а команды дать сдачи и врезать по зубам украинским душегубам все нет и нет? Если за политическими амбициями, чрезмерным великодушием и жестами доброй воли перестали замечать страдания отдельно взятой человеческой души? Если 16 убитых детей в Горловке – это «издержки» перемирия?!
И сколько нужно еще таких «издержек», чтобы понять: гром украинских орудий заглушает слабый голос Минских договоренностей. И этот гром выгоден киевским упырям, чье подлое благополучие зависит именно от войны на Донбассе. И ради этого благополучия они готовы ввергнуть в войну весь мир!
***
В Горловке с января по июль 2015 года от обстрелов ВСУ погибли 164 жителя, 501 был ранен. В общей сложности только за июль 2015 года украинские военные «выпустили» по территории ДНР 1434 артиллерийских снаряда калибрами 152 и 122 миллиметров; 941 танковый снаряд и 4362 мины калибрами 82 и 120 миллиметров.
