Все, что им довелось увидеть и пережить на этой войне, они рассказали в этом интервью.
Марина Александрова:
- Сначала мы собирали в нашем городе продукты и вещи для ребят в Славянске. 15 апреля я пришла в Славянск, когда его уже бомбили, когда уже были первые жертвы. Родом я с Кубани, но перед войной несколько лет жила в Донецкой области и работала фельдшером.
В Славянске большинство медикаментов мы покупали за свой счет, нам помогали друзья и знакомые. И продукты, и обмундирование – почти все брали за свой счет. Медиков критически не хватало, поэтому вопросы: идти - не идти, страшно - не страшно, я перед собой даже не ставила. Знала точно: своих бросать нельзя. И все, чему я была свидетель, только укрепили меня в моем решении.
Однажды на Былбасовке был такой случай. Мы стояли на Красном мосту, а напротив нас - гора Карачун. Оттуда украинцы и расстреливали город. Позвонили с нашего блокпоста – у них два 300-х. Мы выехали. По дороге увидели дом, в который попал снаряд. Мама прикрыла собой ребенка – и сразу погибла, а мальчик лет четырех-пяти получил осколочное ранение в голову (потом мы видели его в больнице, мальчик не выжил). Погибла вся семья: отец, мать, бабушка. На тот вызов тогда приехала и гражданская «скорая». Славянские медики никому не отказывали в помощи. Обстрелы шли круглосуточно, раненых было очень много, доктора стоя засыпали от усталости. Не знаю, как они там живут в Славянске сейчас, под украинской оккупацией, страшно представить.
Выход из Славянска – это был ужас. Во-первых, сказали, что выходим на позиции, поэтому брать с собой только самое необходимое. Некоторые, особенно на блокпостах, вообще не были предупреждены, они пробирались к своим сами. Понятно, что дошли не все.
- Не предупредили, чтобы предотвратить утечку информации?
- Этого я не знаю. Но когда мы подошли к развилке, приказ Стрелкова направил нас направо, а его колонна ушла влево. Справа был самый большой укроповский блокпост, мы там лежали семь часов – под огнем стрелкового оружия, под «Градами». В нашей колонне было 500 человек. Нас накрыли плотным огнем и держали. Спасибо Бате и Васильевичу, они были местные, поэтому в нашей группе никто не погиб, не было даже раненых. А ребята, которые прикрывали отход, погибли все. С нами уходило много гражданских, была и беременная девочка, с уже большим животиком. Мы были пушечным мясом в этом отступлении. Только благодаря ребятам, которые нас прикрывали, и местным ополченцам, знавшим хорошо свои дороги, мы вышли без потерь.
Многие моменты мне сложно объяснить. У нас шел бой на Рыбхозе, выезжала наша группа под командованием Бати, и там мы отработали хорошо. У нас были и БТРы, и «Васильки». Но почему-то Стрелок забрал их к себе, на штаб, располагавшийся в СБУ, и потом оружие и техника достались укропам. Он все забрал у нас. Совершенно непонятно, зачем издавать приказ, чтобы вся техника и вооружение стояли в центре города в то время, когда в них нуждались бойцы, чтобы отбиваться от наседающего противника.
Мы могли бы держать и Славянск, такой был патриотизм, все знали, на что шли. Потом мы думали, что отход – это перегруппировка, мы станем держать Краматорск и другие города. А когда получили приказ отходить в Донецк, то просто обалдели. По дороге нас завели на какой-то маленький заводик под Горловкой, техники и вооружения у нас нет – все сдали. А тут вертушки летают. Мы стали искать безопасное место, потому что попасть большой группой под авиаудар – значит всем погибнуть. В Донецке нас распределили по гостиницам, а на третьи сутки поступил приказ: выезжать на 21-ю шахту. И нас там сразу же начала бомбить украинская «сушка», выпустив кассетные боеприпасы. Разорвалось в 150 метрах. Слава богу, все остались живы. Это как понимать? Отправить подразделение на боевые позиции без вооружения? Мы уверены, что в команде Стрелка были предатели.
Бомбежка – это страшно. Лежишь в поле, на открытом месте. Хочется превратиться в букашку и спрятаться под камень. Но приказ есть приказ. Надо работать. Сбежать – значит предать ребят.
Я не ожидала, что эта война будет такой страшной. Не ожидала, что мы сдадим наши города. Не ожидала, что к нам сложится презрительно-снисходительное отношение в Донецке. Наши ребята погибают, а в кабаках развлекаются украинские «хозяева» и их холуи. Везешь 300-го, а гражданские не уступают дорогу. Сытые, холеные, выспались в своих кроватях. А ребята грязные, оборванные, часто голодные. И каждую ночь под обстрелами. Почему так мягко, сухим языком статистики, говорят об обстрелах? Мы никому не нужны? Гадко и мерзко. Почему не объявляют мобилизацию? На передовой в основном ребята из оккупированных городков находятся, им некуда деваться. А донецкие сидят по кафе и ночным клубам, свысока глядя на армейцев. Что происходит? Это просто уму непостижимо!
- Какие самые тяжелые случаи из своей практики ты не можешь забыть?
- Какой бы ни был тяжелый случай, я совершенно уверена, что у людей есть свой ангел-хранитель. В этом я убеждалась неоднократно и на конкретных примерах. Не потому, что поговорка утверждает, «на войне нет атеистов», а потому, что некоторые случаи спасения действительно уникальны с медицинской точки зрения и больше попадают под определение «случилось чудо». Был бой под Красным Партизаном, и там мы вытащили очень тяжелого раненого: пробиты легкие, сердце по касательной и обе верхние конечности. Но ангел-хранитель и Боженька спасли – мальчишка выжил. Сейчас воюет, а начинал красавец-погранец со Славянска. Он наш, местный. Был еще тяжелораненый – позывной Хохол, подорвался на противопехотной мине. Разорван кишечник, раздроблена нижняя челюсть, потом ее собирали по кусочкам, ранение в конечности, множественные осколочные. Так вот, Хохол без помощи ангела-хранителя не смог бы выкарабкаться с такими повреждениями, ему бы был конец. Еще помню историю бойца с огнестрельным ранением в голову - осколки кости проникли в мозг. Хорошо, что у меня были все необходимые препараты, наколола его. Давление смогли поддерживать в норме до самой больницы. Он даже в кому не впал – ни по дороге, ни после операции. Тоже ангел-хранитель был с ним – боец выжил.
Моя работа – оказание доврачебной помощи – правильное наложение жгута, асептической повязки, фиксирующей повязки, вколоть обезболивающее. А потом цель: как можно быстрее доставить в больницу к специалистам. За время войны я поняла, что у нас очень хорошие врачи – и в Горловке, и в Донецке – в больнице Калинина и Вишневского, травматологии. Доктора, которые остались в обстреливаемых городах, в основном оказались настоящими людьми, работали самоотверженно и профессионально.
- Почему с ранеными при транспортировке в больницу надо разговаривать?
- Болевой порог у людей разный, чтобы раненый не потерял сознание и отвлекся от боли, надо с ним разговаривать – на любую тему, только бы не ушел в себя и сохранил ясность сознания. Наши бойцы – молодцы, не кричали, терпели, хотя большинство из них – совсем мальчишки. А едва начнут выздоравливать – сразу рвутся в бой.
- Гибли раненые у тебя на руках?
- Слава богу, нет. Но были смертельные ранения. И у всех остаются семьи – родители, дети, жены. Очень тяжело. Еще рвется сердце от несправедливости, что нет помощи от государства ни раненым, ни семьям погибших, потому что отсутствуют законы о статусе ополченца. Очень больно, что забыли и о раненых, оставшихся беспомощными инвалидами.
До войны я, медик со стажем, думала, что меня ничего не удивит и не испугает. Но сколько я увидела! Конечности, висящие на остатках мышцах. Обугленные тела танкистов, без единого пятнышка чистой кожи. Тела без голов, без конечностей. Никогда не могла смириться: человек ходил, мечтал, жил. И теперь все. Никогда не улыбнется, не влюбится, не увидит весну. Это такое страшное слово: "никогда".
Знаете, я скажу страшную правду. Многие уходящие в бой предчувствуют свою гибель. Некоторые бойцы просят, совершенно неожиданно, поговорить с ними. Попить кофе. Начинаю бояться, когда меня настойчиво и неожиданно приглашают попить кофе. Это как прощальный ритуал какой-то получается. Боец вроде бы такой же, как всегда, но я начинаю задыхаться – чувствую, случится беда. И обреченный на гибель как будто чувствует. Становятся иными взгляд, речь, лицо. Трудно объяснить ощущение, когда смерть витает рядом.
Страшно? Да, не скрою. Но уходить нельзя – я могу кого-то спасти. Да и сроднились мы с ребятами. Они для меня – как братья в большой семье. Не могу представить, что оставлю их. Это не в моем характере.
Елена Андреева:
– В зону нашей ответственности попал Новоазовский район на южном фланге ДНР, район очень отдаленный, самый дальний от центра. Поэтому проблемы, которые есть в республике, первым делом решаются в центре, и только потом уже по мере возможности реагируют на наши. Мы столкнулись с ситуацией, когда в Новоазовском районе был ранен наш боец, его не смогли быстро доставить сюда, в Донецк, в профильную больницу. У него были очень сильные ожоги, шок, понятно, что после таких ранений его нужно было срочно вести в ожоговый Центр. Его не смогли быстро транспортировать потому, что нужна была специализированная «скорая», которая заказывается из Донецка.
В Новоазовском районе существует нехватка врачей и реанимобилей, у них там бегают совсем старенькие «скорые», вот и получается, что не всегда есть возможность оперативно доставить раненого с передовой на лечение.
– Если бы раненый был довезен вовремя, то у него были бы меньшие последствия для здоровья?
- Быстрее происходило бы выздоровление, поскольку в ожоговом центре есть и оборудование специальное, и лекарства, и доктора с огромным опытом лечения именно таких поражений. Понимаете, из Новоазовского района в Донецк минимум два часа надо ехать легковой машиной. А в «скорой» и того больше: по разбитой дороге, раненому при этом надо ставить капельницы и постоянно мониторить его состояние. Наши бойцы там стоят, понимаете? Смириться с тем, что можно было помочь, а человек погибает, потому что машина скорой или не приехала, или сильно опоздала, никак нельзя. Ведь были раньше ситуации, когда из-за отсутствия реанимобиля люди просто не дожидались помощи. Наши ребята стоят на южных окраинах, защищают южные рубежи. Война и обстрелы не закончились, подобные ситуации с транспортировкой есть и будут, значит, надо решать вопрос, чтобы реанимобили были на местах, и их хватало для перевозки раненых.
Бойца, который получил сильные ожоги, удалось откачать. У парня лицо было обожжено до такой степени, что волосы оплавились, череп, даже уши – все обгорело до мяса. Вены найти не удавалось, так как руки тоже сильно пострадали, ему пришлось ставить подключичный катетер.
- А достаточно ли лекарств и препаратов?
- Мы очень благодарны волонтерам, которые много раз выручали нас в трудных ситуациях. С большой теплотой вспоминаем Марину из Прибалтики, она бывшая дончанка, но уже много лет проживает там. Сама собирала помощь, большую часть медикаментов покупала за собственные деньги – она очень сильно нам помогала в критические моменты. Постоянно пытаемся найти поддержку. На это готовы многие неравнодушные люди: и с Урала, и из Москвы, но проблема в том, что частную помощь в последнее время стало практически невозможно перевезти через российскую границу. Таможня имеет целый арсенал запретов и бюрократических рогаток, чтобы помощь с медикаментами не пропустить. Кроме того, что требуется определенный пакет документов, не факт, что и с ними пропустят, потому что формализм ставится во главу угла. Вот и получается, что завозится к нам только минимум необходимого и то - очень редко. Хотя дефицит перевязочных материалов, обезболивающих, кровезамещающих препаратов никуда не исчез.
– С какими запоминающимися случаями вам приходилось сталкиваться в работе?
– Восхищает мужество и героизм наших людей. Вот, например, водитель Виктор - это наш герой. Виктор в 2014 году, когда были очень серьезные бои, подъезжал прямо к полям, где шли бои и вывозил раненых ребят на своей легковушке. Местные «скорые» боялись ехать настолько близко к зоне боев, они разворачивались и уезжали. А Витя грудью стоял: «Что вы делаете, я буду вывозить, вы только заберите пацанов». Он у нас такой вот смелый и отчаянный. Начинал воевать в Славянске, под Краматорском. Со своими, далеко не богатырскими, габаритами, таскал ребят. Бывало, по трое раненых, одного сидячего и двух лежачих, забирал и вывозил из-под обстрелов. И второй фельдшер, Вера Павловна, тоже работала еще в Славянске и вытаскивала раненых из-под обстрелов. Причем, возраст за сорок, работала без зарплаты, приносила свои лекарства, помогала, она не боялась ездить в самые опасные места, такие, как аэропорт, к примеру. Она очень боевой человек, очень грамотный фельдшер, долгое время, тридцать лет с лишним лет проработала на «скорой». У нас есть и молодежь, отважная, бесстрашная. Девочка вот заходила. Ей 21 год, училась в медицинском училище в Луганске. Она стояла с подразделением на Стыле. Девочка раньше боялась даже брать иголку в руки, а тут научилась делать все. Ей пришлось на трупах учиться зашивать, просила врачей в морге показать, как это должно быть правильно. Доктора так вообще переучивались прямо на ходу: был стоматолог по образованию, так ему приходилось вспомнить все знания по курсу хирургии, чтобы предоставлять первую помощь, зашивать и обрабатывать раны, извлекать осколки, которые неглубоко находились. Мне рассказывали случай, что в первый год войны вывозили раненых на своих личных машинах и оказывали помощь даже врачи-ветеринары, которые остались в Донецке и не уехали в эмиграцию.
Но отдельно хочу рассказать о наших бойцах. В нашем подразделении служит парень двадцать один год всего, который прошел Иловайск, Донецкий аэропорт, держал южное направление. При этом он не единожды героически спасал раненых людей и выносил двухсотых, мертвых ребят. На себе тянул, вытаскивал всех. Этот парень обычный боец, учился в ПТУ, у него нет мамы, она от рака умерла, остался один папа, о котором сын очень трогательно заботится. У нас нет ребят, которые отсиживаются. Молодежь проходит обучение и кидается в горячие точки. После излечения от ранений многие опять возвращаются в строй и продолжают служить. Очень много ребят с контузией, почти все, кто был на передовой, были контужены, имеют баротравмы.
– Когда ударил «град» и снаряды легли в ста метрах от укрытия, я два часа после этого ничего не слышала, все реакции и ощущения были, как будто нахожусь в вязком коконе, а у других при таком взрыве из ушей шла кровь.
- Вот это и называется баротравма.
- Насколько тяжелыми были потери в вашей части?
- В нашем подразделении очень мало боевых потерь, настолько у нас дорожат людьми и берегут их. На фронте обостряется не только чувство самосохранения, но и чувство боевого товарищества. Это спасало очень многих ребят, которых не бросали на поля боя, а выносили на себе, под обстрелами, рискуя, а часто и жертвуя своей жизнью.
