«Александр Иванович производил впечатление человека даже чрезмерно здорового: шея у него была бычья, грудь и спина — как у грузчика; коренастый, широкоплечий, он легко поднимал за переднюю ножку очень тяжелое старинное кресло, — писал Корней Чуковский в книге „Современники: портреты и этюды“.
— Ни галстук, ни интеллигентский пиджак не шли к его мускулистой фигуре: в пиджаке он был похож на кузнеца, вырядившегося по случаю праздника».
Лицо автора «Гранатового браслета», «Молоха», «Олеси», «Гамбринуса» было широкое, скуластое, глаза — узкие, с вечным прищуром. Куприн не раз вспоминал свою упрямую «кулунчаковскую татарскую кровь»…
Заброшенный после окончания Александровского военного училища в провинциальный Проскуров Подольской губернии подпоручик Куприн маялся от глухой тоски.
Вокруг — нищенские мазанки, невысыхающая грязь на дорогах, стада свиней на улицах — этот украинский городишко и его нравы Куприн описал в повести «Поединок», сделавшей его знаменитым.
Жизнь текла в мелькании — кутежей, скандалов, любовных историй — последнее «потому, что было принято молодым офицерам непременно крутить роман». Горяча, ох, горяча она была его «кулунчаковская» кровь!
После ссоры он швырнул в реку околоточного надзирателя, другому господину разорвал жилет, вдобавок облив горячим кофе, третьему сунул за пазуху котлету, еще одного отправил «купаться» в бассейн с рыбами. Совершая свои «художества», Куприн находился в изрядном подпитии…
Последствия ссоры с околоточным надзирателем резко повлияли на его дальнейшую судьбу — «за оскорбление полицейского чина» офицеру запретили поступать в академию. Военная карьера рухнула. К счастью…
Куприн пристально вглядывался в жизнь, запоминая все — и важные детали, и мелочи. Спокойной жизни не признавал, часто исчезал из дома, спеша на поиски сюжетов.
Он мог целый день провести в цыганском таборе или, по словам Чуковского, представлял, что «осанистый тамбовский помещик, с которым на днях познакомился у стойки в ресторане Доминика, есть на самом деле прославленный шулер, и он решит проверить свой домысел и просидит, не сходя со стула, в прокуренном притоне картежников семь или восемь часов, следя за каждым движением заподозренного им игрока».
Отправлялся на сборище сектантов или ехал в психиатрическую лечебницу, чтобы поговорить с каким-то интересным лунатиком.
Прежде чем взять перо, Куприн изучал быт, нравы, людей, их психологию. Интересовался разными профессиями — то становился пожарным, то превращался в наборщика, рыбака.
Однажды даже испытал себя в роли грабителя, чтобы узнать, как тот себя чувствует, забравшись в чужую квартиру. Собрал вещи, но вынести не смог — не хватило духа и… совести.
Чуковский писал, что «Куприн был чудесно вооружен всевозможными практическими знаниями: знал толк в лошадях и собаках, мог часами говорить о своих наблюдениях за рыбами, деревьями, птицами, пчелами, отлично разбирался в самоцветах и драгоценных камнях».
У Куприна есть эссе о Редьярде Каплинге. Русский писатель симпатизирует английскому по многим причинам. В том числе, из-за сходства натур, негаснущего любопытства к объектам творчества: «Он (Киплинг — В.Б.) обладает самыми колоссальными и разнообразными знаниями.
Ему знакомы мельчайшие бытовые черты из жизни офицеров, чиновников, солдат, докторов, землемеров, моряков; он знает самые сложные подробности сотен профессий и ремесел; ему известны все тонкости любого спорта; он поражает своими научными и техническими познаниями».
Куприна тянуло к людям отчаянным, рисковым, играющим с обстоятельствами и судьбой — артистам, летчикам, офицерам — сам же из них! — борцам, контрабандистам. Но не ограничивался описанием человека, его судьбы и нравов, а приправлял сочинение фантазией.
У писателя есть тонкий психологический рассказ «Штабс-капитан Рыбников» — о японском разведчике, скрывающимся под маской русского офицера, которого выследил дотошный журналист.
Писатель знал военного с такой фамилией. Он и впрямь был очень похож на жителя Страны восходящего солнца — желтолиц, раскос, но ни японцем, ни, тем более шпионом, конечно, не был.
Однако Куприн возомнил его разведчиком и твердил об этом на всех углах. Писатель целый месяц не отходил от Рыбникова, уговаривая его признаться. Но тот лишь посмеивался и охотно пил водку, которую Куприн ему заказывал…
Писал Куприн ярко, размашисто. Быстро заполнял листы легким, стремительным почерком. Ему не требовался удобный письменный стол, он сочинял в любой обстановке — привык к аскетизму еще с газетных времен.
За свою первую публикацию — рассказ «Последний дебют», напечатанный в журнале «Русский сатирический листок», 19-летний Куприн получил не только небольшой гонорар, но и большой нагоняй от начальства.
Командир роты, по всему видать небольшой любитель словесности, отправил юнкера на двое суток в карцер — за недостойное для будущего офицера «бумагомарание».
Что сталось с тем командиром? Вспоминал ли он потом, кого отправил на гауптвахту? Заманчиво додумать, что старик и читал книги Куприна, и ронял слезы на их страницы…
Писатель выписывал образы тщательно, до мельчайших деталей. Его проза тонка и добра, особенно это ощущается, когда речь идет о природе, любви, обо всем чистом и светлом, что есть в мире. Но и в описаниях жизненных ситуаций Куприн демонстрирует крепкие литературные мускулы.
Коллегу высоко оценивал Лев Толстой: «Я самым талантливым из нынешних писателей считаю Куприна…» Сохранилось и другое свидетельство гения, записанное 29 декабря 1906 года журналистом и секретарем Толстого Петром Сергеенко: «Вечером вышел Лев Николаевич к чаю оживленный и заговорил о Куприне, которого прочитал почти всю книжку. Был доволен Куприным.
— Особенно хороши два маленьких рассказа: „Allez!“ и „Поздний гость“… „Allez!“ — прелестный рассказ… Как все у него сжато. И прекрасно. И как он не забывает, что и мостовая блестела, и все подробности…»
И суровый Иван Бунин, который никому не давал спуска, был пленен купринской прозой и тем, «что преобладает в них: силой, яркостью повествований, его метким и без излишества щедрым языком…»
Между прочим, Куприн писал и стихи — очень неплохие, но лишь для друзей и знакомых. Сочинял в основном шутливые экспромты: басни, эпиграммы, пародии. Возможно, под влиянием своего приятеля — едкого сатирика Саши Черного.
…А жизнь бурлила, разливалась по стране широкая всероссийская слава Куприна, множились слухи о его выходках.
«Чем больше я узнавал его, — вспоминает Бунин, — тем все больше думал, что нет никакой надежды на его мало-мальски правильную, обыденную жизнь, на планомерную литературную работу: мотал он свое здоровье, свои силы и способности с расточительностью невероятной, жил, где попало и как попало, с бесшабашностью человека, которому все трын-трава…».
Прав ли Бунин в последнем? Ему было видней, но осталось немало свидетельств о неравнодушии Куприна, желании многим помочь.
Было в нем «много доброты, отходчивости, застенчивости, часто принимавшей какую-то даже жалостную форму». Однажды писателю пожаловалась какая-то старуха, что ее нещадно колотит сын — громадного роста биндюжник.
Куприн разыскал его в порту и, несмотря на риск быть побитым самому, высказал гиганту столько сильных, негодующих слов, что тот поклялся больше не измываться над матерью.
Женщина пришла к Куприну поблагодарить за участие. Он принял ее с уважением и, когда гостья ушла, произнес задумчиво: «Хорошо пахнут старухи на юге: горькой полынью, ромашкой, сухими васильками и — ладаном».
Привычка к шутливым, дурашливым проделкам не отпускала его до седых волос. В Одессе к нему пришел журналист с просьбой об интервью. Куприн посмотрел на него и тут же согласился. Беседовали они в необычном месте и в необычном виде — в бане, голые, в облаках пара. Куприн рассказал о своих литературных взглядах, поведал о планах.
После завершения официальной части, последовала неофициальная — репортер и писатель отхлестали друга намыленными вениками.
Один из приятелей Куприна, Антон Богомолец, спросил, как у него возникала столь необычная идея. Писатель засмеялся: «У репортера были такие грязные волосы, ногти и уши, что нужно было воспользоваться редкой возможностью снять с него копоть и пыль».
…В 1919 году Куприн с семьей покинул Россию. Поезд увез писателя в Хельсинки, оттуда его путь лежал в Париж. Он был еще не стар — 49 лет, продолжал писать, да талант не был вычерпан до конца. Однако, оторванный от родины, Куприн поник.
«Сейчас мои дела рогожные, — писал он из Парижа своему знакомому. — Ах, если бы Вы знали, какой это тяжкий труд, какое унижение, какая горечь писать ради насущного хлеба, ради пары штанов, пачки папирос…
Правда, иногда ласковый привет читателя умилит, обрадует, поддержит морально, да без него и страшно было бы жить, думая, что, вот, возвел ты многоэтажную постройку, работу всей жизни — а она никому не нужна…».
Во Франции Куприна терзала бедность, но еще пуще — тоска по России. Она светила далеким, недостижимым маяком. В другом письме — Илье Репину — Куприн чуть ли не рыдал: «Чем дальше я отхожу во времени от Родины, тем болезненнее о ней скучаю и тем глубже люблю…
Знаете ли, чего мне не хватает? Это двух-трех минут с половым из Любимовского уезда, с зарайским извозчиком, с тульским банщиком, с владимирским плотником, с мещерским каменщиком. Я изнемогаю без русского языка…».
Дочь писателя Ксения устроилась манекенщицей в Дом модели Поля Пуаре. Она стала популярной личностью после гастролей с театром моды по Европе и снявшись в нескольких фильмах. Имя Кисы Куприной замелькало на страницах газет, стало на слуху.
Шофер такси, русский эмигрант, который вез писателя и его знакомого, услышав знакомую фамилию, стал прислушиваться. Потом спросил восторженно: «Так вы отец знаменитой Кисы Куприной?» Писатель рассердился: «Дожил… Стал отцом «знаменитой дочери».
…Спустя почти двадцать лет после отъезда из России, в мае 1937 года, писатель приехал в СССР. Но зачем? Он был стар, тяжко, неизлечимо болен, уже ничего не мог писать. Бунин негодовал: «Он не уехал в Россию, — его туда увезли, уже совсем больного, впавшего в младенчество».
На Белорусском вокзале писатель Александр Фадеев подошел к Куприну: «Дорогой Александр Иванович! Поздравляю вас с возвращением на родину!» Куприн глянул мельком и безжизненным голосом спросил: «А вы кто такой?»
Куприна с женой Елизаветой Морицевной отвезли в Голицыно, где им приготовили дом. Старик, шатаясь, вылез из автомобиля и вдруг крикнул командиру роты, подготовленной для приветствия: «Здравия желаю, господин унтер-офицер!» Его ласково поправили.
В гостиной был накрыт стол с дымящимся самоваром. «Как вам нравится новая советская родина?» — спросил один из репортеров. «Ммм… Здесь пышечки дают», — ответил Куприн и, не обращая внимания на остальных, принялся пить чай.
В столице Москве писатель часто плакал, но больше молчал. Он плохо видел и слышал, почти не понимал, что происходит вокруг.
Куприна одолевали вопросами, просьбами об интервью. За него отдувалась Елизавета Морицевна. Но чаще она говорила журналистам: «Александр Иванович сегодня очень устал». И пересказывала то, что супруг якобы говорил.
Тексты Куприна были написаны «за Куприна». Их сочиняли нужные люди по известным идеологическим лекалам: «…Я сам лишил себя возможности деятельно участвовать в работе по возрождению моей родины…»,
«я остро чувствую и осознаю свою тяжкую вину перед русским народом…», «я давно уже рвался в Советскую Россию, так как, находясь среди эмигрантов, не испытывал других чувств, кроме тоски и тягостной оторванности». Впрочем, последнее верно.
Меньше чем через полтора года после возвращения на родину Куприн умер — завершился Поединок писателя с жизнью. Он упокоился на Литераторских мостках Волкового кладбища Ленинграда, рядом с могилой Ивана Тургенева.
Через пять лет, весной военного 1943 года, в Гатчине покончила собой вдова Куприна Елизавета Морицевна — от голода, холода и бессмысленности дальнейшего существования.
