Западнобалканский регион – это чересполосное проживание разделенных народов, соседство разных этно-религиозных групп и поиск собственной идентичности каждой из них через кровавые столкновения с соседями. Оказавшись в центре этого безнадежно запутанного лабиринта, я попыталась нащупать, каким был путь сербского народа к выстраиванию собственной идентичности и в каком виде эта идентичность сформировалась к настоящему моменту.
Откуда есть пошла земля сербская?
Рассматривая археологические артефакты в сербских музеях, я обнаруживала присутствие кельтов, римлян, византийцев, гуннов, готов, аваров на тех территориях, которые ныне населены сербами. Интересно, что на месте современного Белграда до нашей эры существовал римский город Сингидунум, один из виадуков которого стал основанием главной прогулочной улицы сербской столицы. А на территории третьего по величине сербского города Ниш в южной части страны родился византийский император Константин I Великий.
Более того, страна оставалась самостоятельной меньше двух столетий. Уже в 1389 году, в день Святого Вита (Видовдан), сербы потерпели поражение от Турции на Косовом поле. Несмотря на то, что это событие открывает период порабощения сербов, оно лежит в основе мифологическо-исторических представлений сербского народа о себе. Получается, выделение сербов из окружающего историко-географического контекста происходит по принципу «проигравшие» и «православные».
Белград… как много в этом звуке…
Дальнейшие перипетии сербского народа можно проследить по истории Белграда, в которой они отразились, как в зеркале. Настоящим откровением стал для меня такой нюанс: Белград на протяжении своего существования контролируется сербами в совокупности не более трехсот лет (с перерывами), тогда как турки и венгры главенствовали в нём соответственно по пятьсот. При этом сербы обладали крайне низким статусом: им был запрещен вход в турецкую крепость вокруг парка Калемегдан, а также в центральную часть Белграда. Могли ли в таких условиях сербы найти себе достойное место, в том числе в психологическом плане? Едва ли.
Этот поиск осложнялся и постоянной близостью к пограничной зоне. Фактически левый берег реки Сава, на котором находятся современные Новый Белград и район Земун, до конца Первой мировой войны принадлежали Венгрии. Непосредственно частью Белграда они стали только в середине 1930-х годов.
И как же в таких условиях происходила национальная консолидация? При том, что сами сербы столетиями не были хозяевами в собственном доме и не имели ни малейшего отношения, например, к строительству своей столицы? И тут снова оживают образы мученичества и православия: в конце XIX века на том месте, где турецкое начальство повелело сжечь мощи святого Саввы, начинается строительство грандиознейшего православного храма.
Кругом враги
Эволюция сербской идентичности в сторону мученичества происходила и под воздействием прямой экзистенциальной угрозы, исходившей и от непосредственных соседей, и от внешних завоевателей. В их среде культивировались идеи по уничтожению сербов или удерживанию их в рабском состоянии.
В романе сербского Нобелевского лауреата по литературе Иво Андрича «Мост на Дрине» описаны чудовищные казни, которым подвергались сербы за неповиновение турецким властям. Людей живьем насаживали на кол, выставляли их отрубленные головы на всеобщее обозрение, скармливали их трупы собакам.
Вообще изощренные акции устрашения были распространенным средством подавления сербских национальных чувств и пригвождения их к состоянию жертвенности. В 1809 году, после одного из сербских восстаний близ города Ниш, турки вмуровали черепа павших сербов в стену и выставили её на главной дороге города.
В более поздний период, в конце XIX века, уже в соседней Хорватии начали зреть настроения, которые стали предтечей фашизма. Теория «хорватских прав» Анте Старчевича, в частности, обосновывала претензии хорватов на собственное государство, которое охватывало бы территории Сербии и Боснии, но не включало бы в себя самих сербов. Эта теория легла в основу политики про-фашистского Независимого государства Хорватия 1941–1945 годов, практиковавшего физическое уничтожение, обращение в католичество и выселение сербов – по 200 тысяч человек соответственно. Этим режимом контролировался и концентрационный лагерь Ясеновац, который позднее был назван «самым большим сербским городом под землей».
Большой брат
А были ли в сербской истории примеры, которые могли способствовать усилению противоположной мученичеству тенденции? Да. Так, Сербия стала первым западнобалканским государством, вышедшим из-под власти великих империй. Получается, к окончанию Первой мировой войны – к моменту оформления Королевства сербов, хорватов и словенцев – именно она смогла объединить вокруг себя территории, которые столетиями ощущали дефицит собственной государственности. Такое положение Сербии как «старшего брата» было закреплено и формально: во главе нового государства стоял сербский король.
Однако примерно полтора века «старшинства» не изменили прежний вектор развития сербской идентичности. Единое государство не предложило новых идей, которые были бы сопоставимы по привлекательности с жертвенностью. В связи с этим представляется закономерным, что именно подчёркивание сербским президентом С. Милошевичем идеи ущемлённости сербов в рамках федерации («Югославия является ошибкой, поскольку сербский народ слишком многим пожертвовал в угоду единству, а вместо благодарности других республик он получает только ещё большую враждебность») стало первым аккордом в распаде Югославии.
Князь и грязь
Неужели эти идеи жертвенности так глубоко укоренились и воспроизводятся не только по политическим, но и по психологическим причинам? От этого предположения стынет кровь, но, похоже, сами сербы отводят себе место жертвы. Откуда такое заключение? Лейтмотивом всех действующих исторических экспозиций являются фотографии и сведения о расстрелянных, повешенных, замученных.
Самым характерным проявлением этого сюжета представляется грандиозная фреска в Музее истории Югославии, которая иллюстрирует все сербские страдания, начиная со Средних веков и заканчивая сдачей в плен немецким оккупантам. Причем в этом музее пять из шести залов отведено сценам страданий и расстрелов в ходе Второй мировой войны, но только один, полупустой – победе. Даже прославленное югославское партизанское движение преподносится не с помощью образов волевых и физически крепких людей; они больше напоминают бесформенные привидения, заведомо ожидающие смерти, а не подвига.
Второй полюс этого же явления – возвеличивание лидеров-освободителей. К ним относятся и князь Милош Обренович, лидер сербских восстаний; и князь Михаил III Обренович, принявший ключи от Белграда из рук наместника султана; и, конечно, Иосип Броз Тито. Что касается последнего, нельзя не обратить внимание на огромное количество его наград, на приписывание ему всех возможных талантов и заслуг. И, наконец, на миф, будто на нём одном зиждилась Югославия, чью свободу он единолично отвоевал и чьё благосостояние построил своими руками.
Это явление можно было бы с облегчением назвать примитивной пропагандой, если бы не одно обстоятельство. Утрированное наделение фигуры лидера-спасателя всеми мыслимыми и немыслимыми достоинствами, соседствующее с ощущением жертвенности у народа, отражает застревание в коридоре «жертва-агрессор-спасатель». Это свидетельствует о наличии тяжелой психологической травмы в национальном масштабе.
В этой же парадигме находятся и печально известные националистические лидеры («агрессоры») Дража Михайлович, предводитель сербских четников в ходе Второй мировой, и Ратко Младич, генерал вооруженных сил боснийских сербов в 1990-х. Сувенирная атрибутика с их портретами в изобилии представлена на главной прогулочной улице Белграда; книги о них встречаются даже в самых крошечных киосках и т.п. Другими словами, атмосфера насыщена заряженными образами, которые предстают «мстителями» за угнетение сербов и оправдывают агрессию предыдущими страданиями.
Агнец на заклании
Самое парадоксальное, что другой ключевой элемент сербской идентичности - православие – является только дополнительным кирпичиком, на котором стоит национальный жертвенный алтарь. Так, в православной церкви в Вышеграде (Республика Сербская) рядом с иконами размещены стенды, которые клеймят Независимое государство Хорватия за те страдания, которым оно подвергало сербов. Кроме того, именно рядом с другой вышеградской православной церковью расположено кладбище, где покоятся павшие в 1992–1995 годах сербские военные. Довершает картину наблюдаемая в Видовдан, 28 июня, экзальтация сербов по поводу убийства эрц-герцога Франца Фердинанда именно в этот знаковый день.
Местом, где все эти сильнейшие образы – культ власти, подавленное состояние народа и православная вера – соединились, для меня стала резиденция Тито (ныне мавзолей Тито в Музее истории Югославии). Поразительно, но с балкона резиденции социалистического вождя открывается совершенная перспектива на собор Святого Саввы. Причем эти две точки визуально находятся на одном уровне, располагаясь на двух самых высоких холмах старого Белграда. Будто бы речь идёт о равнозначности этих двух центров, которые, как киты, поддерживают собой доминирующий национальный комплекс.
Соединение таких явлений, как погружение в образ жертвы и самоидентификация по религиозному принципу, определило характер югославских этнических конфликтов 1990-х. Так, образовавшиеся после распада единой федерации сербские энтитеты оправдывали агрессию против других этно-религиозных групп теми страданиями, которые были причинены сербскому народу в прошлом.
Самым печальным примером является переиздание в 1992 году прежде запрещенной книги «Кровавые руки ислама». В ней перечислялись преступления хорватов и мусульман против сербов, которые были совершены в районе Сребреницы в ходе Второй мировой войны. Это усилило страх сербов перед мусульманским населением и в немалой степени подготовило почву для трагедии в Сребренице 11 июня 1995 года, когда более 8 тысяч боснийских мусульман мужского пола подверглись этнической чистке.
«Трёхглавый орёл» и обезглавленные здания
Пиковой точкой сербского травматического треугольника стало появление на национальной арене «трёхглавого орла» – Слободана Милошевича. Его фигура стала своеобразным контейнером, который содержал все три образа: спасателя, агрессора, жертвы. Неудивительно, что для его описания одновременно используются такие определения, как национальный герой, балканский мясник и сербский мученик.
Так, в конце 1980-х он оказал политическую поддержку косовским сербам, обвинявшим албанцев в геноциде, в результате чего заработал имидж героя-защитника. Однако уже из-за «расправы» с бандформированиями косовских албанцев в конце 1990-х, а также поощрения сербских подразделений в конфликтах с хорватами и боснийцами Милошевич снискал славу кровавого диктатора и агрессора.
В жертву Милошевича превратили обстоятельства как его выдачи Международному трибуналу по бывшей Югославии (МТБЮ), так и его смерти в заключении. Например, премьер-министр Сербии Зоран Джинджич до последнего уверял, что Милошевич сначала предстанет перед судом внутри страны и лишь затем перед Гаагским трибуналом. Однако в обмен на донорскую помощь международных кредиторов бывший президент был тайно передан в руки МТБЮ. Впоследствии Милошевич скончался в тюрьме якобы от сердечного приступа – в его крови обнаружено вещество, способствующее повышению давления.
Но несмотря на то (а, может быть, наоборот, как раз по этой причине), что С. Милошевич в психологическом плане представляет собой вершину сербского национального айсберга, он относится к числу тех, «о ком нельзя говорить». Упоминаний о нём мне не довелось ни увидеть, ни услышать.
Зато убедительнее всяких слов – отношение сербов к своеобразному символу эпохи Милошевича, то есть зданиям Генерального штаба и Министерства обороны, разрушенным в ходе бомбардировок Белграда силами НАТО. Показательно, что в середине 2000-х они были официально признаны памятниками истории. И сейчас эти рваные раны на теле столицы «дороги как память» многим горожанам, отчего мероприятия по их восстановлению откладываются.
Получается, вытеснение из национального контекста образа Слободана Милошевича компенсируется той гиперценностью, которая приписывается искалеченным зданиям-близнецам – символу жертвенности в камне и стекле.
Подобно этим зданиям, которые не могут ни обрести целостности, ни прекратить своё существование, сербский народ не в состоянии достичь устойчивости и определенности. Пока психологический треугольник, одной из вершин которого является жертвенность, остаётся замкнутым, о здоровой национальной идентичности не может идти речи. Это беда, которая влечёт за собой сразу несколько других – подверженность любого рода манипуляциям, способность вспыхивать от малейшей искры.
Быть может, замыкание другой геометрической фигуры – пограничной линии – способно снизить остроту этой проблемы. Ведь только с ощущением постоянства собственного места и собственной ценности возможно развязать этот вековой гордиев узел.
