Дебальцево — одно из самых пострадавших мест в Донбассе. Здесь за год три раза менялась власть, а во время «котла» гибли и военные, и гражданские. Пока люди прятались в подвале или бежали из города, брошенные домашние животные заполнили центральные улицы.
Идет война, люди в первую очередь беспокоятся о людях. Но как раз отношение к животным открывает новые грани как человеческого, так и звериного. «РР» исследовал судьбу бездомных собак Дебальцево
«Приезжай! Или их отстрелят»
— Сейчас алабая в клинику в Шахтерск везу, — тараторит Саша Добрый. — Он сейчас тяжелый. С родословной. Люди бросили… У нас после отлова шестьдесят три собаки.
Мы сюда приехали, когда люди еще в подвалах были. Дети, как Маугли, все в саже из подвалов выходили в резиновых тапочках на шерстяной носок, а минус был сумасшедший. Люди во время наступления собак поотпускали, сами в подвалы зашли. А кто-то уехал, собаку бросил.
Собак тут было — тьма тьмущая! И в конце февраля, когда ополченцы взяли город, поднимается вопрос: «Что делать с собаками?» Решают отстреливать. Мне звонят из Дебальцево: «Ты — спец по собакам. Приезжай! Или их отстрелят».
Я приехал, начал с ними бодаться. «Один день тебе. Не уберешь завтра, будем отстреливать». Но выторговал у них неделю, на собак повязали белые повязки, чтобы в них не стреляли, за пять дней построил эту халабуду, отловили собак, разгрузили город.
Хозяева начали возвращаться в город и забирать у нас своих собак. А Луганск почти всех собак отстрелил.
Саша Добрый стоит у кирпичной стены заводского строения, забитого изнутри ржавыми бочками и грубо сколоченными, пока пустыми вольерами для крупных собак.
— А у меня есть целая программа! Она — в двух словах, — в уголках его рта выступают белые капельки слюны. Он спешит сказать свои два слова, как человек с пониманием относящийся к тому, что его могут в любой момент прервать, напомнив о том, что в войну — не до собак. — Смотрите.
Кому надо, чтобы собак с улиц убрали, людям или собакам? Людям. Они же людям мешают. Хорошо, отловим мы сейчас всех собак, усыпим. Наркоз на одну собаку стоит сто шестьдесят гривен. Отстрелить дешевле. Но мы же в народной республике хотим жить! А я знаю выход! И в ДНР это реально сделать.
За перегородкой из металлической сетки сидят собаки — дворняги и овчарки. Скулит и поднимается на передние лапы черный кудрявый кобель.
— Это Цыган, — говорит Саша. — Его привел хозяин: «Не возьмете, застрелю!» А этого, — показывает на другого пса, — обещали забрать, когда электричество будет. Электричество давно дали. Ты мой хороший. Ты малыш, — гладит лохматую голову Цыгана. — Тот — отказник. И этот. А некоторые пришли, своих позабирали и еще соседских. Ирбис… Ирбис, — зовет он белого алабая, вытянувшегося на бетонном полу. — Ирбис-мальчик, как же тебе плохо.
Ирбис приоткрывает один глаз, давая понять, что Сашу Доброго слышит. Его худое тело, на котором по бокам проступают бедра, остается неподвижным, но хвост в знак приветствия двумя взмахами проходится по полу.
Скоро красная машина выезжает за ворота приюта. За рулем — Саша. На заднем сиденьи — неподвижный Ирбис. Машина проезжает улицы Дебальцево, где каждые ворота испещрены многочисленными дырками, оставленными осколками снарядов.
На повороте в листве тонет белый гипсовый Ленин. А улица Восьмого Марта плывет коробками опустошенных домов, из которых над черными окнами и разбитыми крышами встают то телевизионные антенны, то печные трубы.
Кажется, на эту обожженную территорию высаживался космический десант с недружественной планеты, ведь сложно поверить в то, что человек может быть способен настолько опустошать жилище другого человека.
Ирбис поднимает голову, подтягивается на передних лапах и сбрасывает непослушное тело вниз. Ползет вперед к Саше Доброму. Тычется широким лбом ему в локоть.
— Судьба свела нас с Ирбисом, чтобы его спасти, — говорит Саша. — Бог собак тоже видит.
Ненадолго машина делает остановку у цеха по производству окон. Он разбит несколькими попаданиями. На его территории пусто. Земля усыпана осколками битых стекол.
— Калиф, Калиф, — зовет Саша, подходя к запертому сараю с кастрюлей каши в руках. — Раздается лай крупной собаки. Саша отпирает дверь. В проеме показывается большая голова московской сторожевой. — Он был в таком же состоянии, как Ирбис сейчас, — кожа да кости.
Мы его откормили, сейчас кабан. Он диковат, поэтому его не смогли забрать в приют, даже ошейник не смогли на него надеть.
В феврале, когда начались боевые действия, владельцы этого цеха убежали, один — в Харьков, другой — в Москву. А собаку, которую покупали для охраны территории, бросили.
Во дворе цеха — остатки будки, разнесенной миной. Старые следы собачьей крови ведут на второй этаж цеха, разбитые окна которого щетинятся осколками стекла.
— Тут в феврале все собаки бегали, на бок припадая, — продолжает Саша Добрый. — Контуженные были. Овчарок много на улицах было, азиатов. Вот представьте себе, жил, пил, хозяин его любил, ласкал, а тут — раз! — и исчезает. Вокруг бомбят, голод, все разрушено.
А в июле, когда бомбили Марьинку и Красногоровку, хозяева своих собак на привязи пооставляли, сами в бомбоубежище спустились. Жара, ни воды, ни еды. Мы с волонтерами бегали по дворам, отвязывали. Много отвязали.
Вернувшись в машину, Саша Добрый кладет возле Ирбиса косточку. Тот тянет носом, нюхая, лижет ее. Машина снова заводится, трясется по дороге. Останавливается на блокпосту.
— Что везешь? — спрашивает ополченец, заглядывая в окошко и протягивая в салон руку за документом.
— Собаку больную везу.
— Отстреливать их надо.
— Не. Не будет этого.
— Как не будет?
— Вот так не будет.
Львовяне и собаки
— У нас очень плохо с деньгами, — говорит Саша. — У нас за весь май поступления — всего шесть тысяч гривен. Хотя я кричу на нашем сайте о помощи. Но кому собаки интересны? Нам сорок тысяч рублей в месяц хватило бы на то, чтобы всех наших собак кормить.
А вы знаете, сколько сейчас министр в ДНР получает? Сорок тысяч гривен! Я точно знаю. А вы не знали? Ни фига себе, когда у нас в Донецке кто получает такие зарплаты? Сейчас я приму помощь от всех. Даже от Порошенко, мне все равно.
Нам львовская фирма «Корматех» сухого корма прислала сто сорок килограммов. Нам и бандеры помогают, и нацики упаянные — хоть по пятьдесят, по сто гривен, но присылают… Алло, — он отвечает на зазвонивший телефон. — Любовь, спасибо, что вы нам деньгами помогаете, но я вот, слышите, заходил на вашу страницу в фейсбуке.
Вы постоянно постите бойцов АТО, считаете их героями, а нас называете сепаратистами и тому подобными. Я терпел, терпел… У вас кто-то воюет — сын, муж? Нет? А почему вы все это пишите? Почему вот так? А у вас киборги из аэропорта герои, да?
А летом, в августе, когда «Савушка» каждый день выезжала из аэропорта и производила пять выстрелов по городу неприцельно, пофиг куда?! Не было такого дня в Донецке, чтоб никто не погиб! Я же культурно, вежливо объясняю?
У деревянных ворот клиники блестит чистыми боками белая машина. Во дворе встречает ветеринар. Саша несет Ирбиса, прижимая к уху его белую голову. Тонкие ноги Ирбиса достают до земли, подметая листья, только что сброшенные деревом из-за жары.
— Внешний вид собаки не обещает быть надежным, — произносит Василий Антонович.
Ирбис лежит на столе. Его темные глаза устало смотрят в угол. Его хвост поджат к желтому от мочи животу. Кожа облепляет бедра, на которых, кажется, не осталось ни мяса, ни мышц.
— Вряд ли я вас обнадежу, — говорит ветеринар, набирая из лапы кровь. — У него залипший нос, это скорее всего чума… — он идет к микроскопу, снимает с того пакет. — Вашу собачку укусил комар и передал ей сердечные глисты, — он наклоняется к микроскопу.
— Они живут в сердце — мама и папа. Хотите посмотреть на их детей — микрофилярий? — он уступает место у микроскопа.
Глазок прибора показывает красный круг крови, в котором мельтешат, передвигаются прозрачные тени. Сходятся и расходятся. Капля похожа на космический снимок планеты Марс.
— Каковы шансы? — спрашивает Саша.
— Их очень мало. Перспектив практически нет. Привозите собак поздоровее. В последнее время с осколочными ранениями собак привозят. А с пульками как до войны привозили, так и сейчас везут, и тут война ни при чем.
— В Дебальцево овчарке ногу прострелили. Сейчас у нее нога болтается, и никак сустав не восстановишь. Она вышла со двора на улицу, и в нее выстрелили ополченцы.
Исповедь вора
— Я — вор, — сообщает Саша по дороге на хлебозавод, откуда поступил сигнал о том, что прибившихся туда собак собираются отстрелять. — Я всю жизнь жил тем, что крал машины. Я за это полтора года отсидел.
Деньги с продажи краденных машин я тратил на бездомных собак. Сейчас я больше кражами не занимаюсь, а наоборот, воюю с людьми, которые только что пришли во власть, но не поняли, что республика у нас — народная. Я борюсь за справедливость.
— А как можно бороться за справедливость, с уголовным прошлым? — спрашиваю я.
— А я ни у кого не крал машины, купленные в кредит или на последние деньги. Кто такой вор? Это человек, который живет по понятиям, он оружие в руки не возьмет.
Он не будет показывать силу за счет слабого. Только слабый захочет собаку ударить, и другой слабый пройдет мимо этого, не защитит. Поэтому у меня и на веру свой взгляд. Не верю я в купола, Бог — в голове, — он стучит пальцем по виску.
— Как все, что ты сейчас говоришь, сочетается с тем, что ты крал машины? — повторяю вопрос.
— А никак. Никак не сочетается. Но я не брал у нуждающихся.
— А у батюшки взял бы?
— У батюшки? Д-да, у батюшки взял бы. Он не справляется со своей миссией… Раньше, до войны зоозащитники звонили мне по три раза в день: «Саша Добрый, езжай туда, забери с дороги сбитую собаку, привези ее сюда». Я сразу ехал… Просто ставлю себя на место собаки.
Если ты маленькая домашняя собачка, то тебе прически делают, ногти стригут, ты спишь на кровати. А если ты бездомная, то твоя вина только в том, что ты родилась дворняжкой. Ты прибилась под магазин, там тебя подкармливают. Идет дождь, тебе мокро, и ты вот такими глазами, — Саша делает пальцами круги у своих глаз, — смотришь на прохожих, выпрашиваешь.
Тебя футболят. Зимой холодно. Летом воды нет. И в этом — твоя судьба! А если тебя сбила машина, к тебе не бросятся, как к человеку. И ты лежишь на обочине со сломанными ногами, с внутренним кровотечением.
— А почему ты не ставил себя на место владельцев украденных машин?
— Ставил и очень часто. И понимал, что ничего страшного. Если у него «Икс», то купит себе еще один. Особенно крашеные лохушки. Ну не заработали они. Не заработали. Или казнокрады? Как их еще наказывать? Но сейчас я больше этим не занимаюсь.
Если меня возьмут, что будет с приютом? Если ДНР примет мою программу по собакам, то в Европе таких гуманных государств не будет, как наша республика.
Непонятные дебальцевские
На территории хлебозавода в беседке под старым каштаном сидит Сергей — плотный седой мужчина с серыми глазами. Рядом с ним молодой человек в шортах. Вокруг бегает пять мелких дворняг, а под деревом лежит на боку большая овчарка.
— Была ж война, вот они к нам и прибились, — говорить про собак Сергей. — А мы их отстреливать и не собирались. А если б собирались, то, наверное, уже отстрелили бы. К нам санэпидемстанция из Енакиево с проверкой приезжала.
Они только вошли, увидели собак и говорят: «А вот и первое нарушение. Убирайте их куда хотите и как хотите». Мы сразу в мэрию, там ваш телефон дали… Вот этот — Васька, — показывает на овчарку, — зад еле носит. Наверное, взрывной волной его пришибло. Видать, в спину удар был, он еле двигался. А так все собаки боком ходили. Им хлеб кидаешь, они пугаются, убегают. Васька за Толиком, нашим сторожем, прибился.
— Да у него опухоль! — вскликивает Саша, когда Вася встает. — Ты гля-янь. У него там между ног висит. На операцию надо везти.
— Вроде бы сначала украинцы армией зашли, как наши освободители, — продолжает Сергей. — Ха-ха-ха, — смеется он, пожимая плечами, что, впрочем, делает постоянно, через предложение или два. — С нормальными намерениями пришли.
Говорят: «Вы нам хлеб должны выдавать». А когда уже начались боевые действия посерьезней и ополченцы начали им сдачу давать, начались тут свирепствования. Про двоих наших хлопцев с завода сказали, что они наводчики-корректировщики.
И началось: «Вы — сепаратисты. Вы хотите сохранить завод, чтобы потом кормить террористов». Они вон те наши машины, — показывает на стоящие у стены завода «газели», — топорами рубали. А потом тут снаряд взорвался. Меня ранило.
Один наш хлопец тогда хотел помыться, так они сюда пришли, его взяли раздетого, босиком к машине повели. К подвалу подвели, туда другого хлопца первым загнали и гранату туда кинули. А кто-то из ихних нашему говорит: «Жить хочешь? Тогда я тебя не видел. Беги отсюда.
Но никому про то, что видел, не рассказывай». А Толика нашего расстреливать за угол. Хлопцев тут на землю положили. А зима ж была… Толик! — зовет он сторожа. — Тот делает медленную затяжку сигаретой и поднимает на Сергея упрямые глаза. — Ты вот расскажи, за что они тебя расстрелять хотели!
— А я откуда знаю! — отзывается тот. — Сказали, не нравлюсь я им!
— А мне обидно было все, от «а» до «я», — Сергей поднимает глаза, ставшие вмиг стальными и такими же упрямыми, как у Толика.
— Знаете, если бы вы на меня такими глазами смотрели, — говорю я, — я бы тоже сказала, что вы мне не нравитесь.
— А украинцы так и говорили, что мы дебальцевские — непонятные, что их никто не встречал так нагло, как мы тут в Дебальцево. Ха-ха-ха. Ну вот, теперь нам приходится как-то жить с тем, что мы непонятные. Хотя не знаю, украинцы ли они.
Потому что мы — тоже украинцы. Наши начали партизанить. А мы сидели и ждали, когда наши нас освободят… Мне обидно было все — и когда моего сторожа в спину толкали, и когда мне говорили, что я, технический директор предприятия, должен встречать их чуть ли не на коленях и петь гимн Украины. Хотя первыми вошли украинские военные — они адекватными были, помогали нам.
А потом вошли батальоны с желто-красными повязками, вот эти начали тут свои порядки наводить. Один наш рабочий наряд уже сидел на яме, как пулеметный расчет. А меня обещали на площади расстрелять.
Потом сюда снаряды легли, — показывает на воронку, — меня осколками ранило, я как раз из сторожки вышел. Тогда к одной бабушке заявились во двор, сказали, чтобы она своих и прибившихся соседских собак убрала куда хочет. Она не убрала. Они их расстреляли, чтоб не лаяли.
— Говорят: «Сильно высокий», — Толик выбрасывает окурок в стоящую рядом урну. — Потому им не понравился. Повели меня за угол. Хотели в спину расстрелять. А я говорю: «Наоборот, в глаза смотри, когда расстреливаешь. В спину не стреляй». А пускай в глаза смотрит! Потом их старший его позвал: «Не стреляй!»
— Ну не воспринимали мы их как наших, — говорит Сергей. — Но главным было выжить. А не выживу я, выживет он, — кивает на Толика.
— А не выживу я, выживет он, — Толик кивает на Дениса.
— Вася! — зовет Саша Добрый, и овчарка послушно прыгает в машину. — Ах ты, Васька, — по дороге в Шахтерск Саша теребит овчарку за ушами. — Хотя какой ты Вася? До войны, наверное, был Лордом или Ричардом. Слишком послушный. Все команды знает. Видно, при хозяине жил.
Земля без чудес
— Вы не можете привозить собак поздоровее? — спрашивает ветеринар Василий Антонович, оглядывая овчарку. — У вашего алабая хроническая почечная недостаточность. В природе существует только три способа ее лечения — пересадка почки, искусственная почка и диализ. Все они нам технически недоступны.
— Сколько у нас есть времени, чтобы найти диализ? — спрашивает Саша.
— На это животное у вас времени нету. Чудес не бывает, — говорит он и повторяет эту фразу несколько раз. — Мы не можем ему помочь. Вам надо его забирать и принимать решение.
— Мы будем лечить, — твердо говорит Саша.
— Тогда есть только один путь — делаются дырки в животе, и туда вливается специальный раствор, чтобы снять нагрузку на почки. Пять-семь дней этим позанимаемся, если он выживет… А этому удалим опухоль под местным наркозом.
Вася складывает к голове уши и оглядывается. Позади него в операционной на станке растягивают маленькую рыжую собаку, челюсть которой под бинтом трясется. От страха Вася начинает бить по полу хвостом, скулить — в голосе его слышатся нотки маленького щенка.
Ирбис лежит в узкой комнатке на кафельном полу. Его дыхание еле угадывается. Увидев Сашу, он старается поднять голову.
— У него креатинин — семьсот тридцать шесть, — равнодушно произносит Василий Анатольевич. — Вы объясните мне, зачем вы его хотите лечить? Он неизлечим. Он лежит, умирает. Вы себе галочку хотите поставить?
— Ирбис, Ирбис, — Саша наклоняется над собакой. Когда он поднимает голову, зрачки его голубых глаз сужены, черты заострены. — Усыплять мы не будем. Мы будем бороться. Он живучий.
— Вы серьезно в это верите? — усмехается врач. — Его шансы — от силы полпроцента. Чудес на этой планете не бывает. Вы понимаете? Вы только бесполезно потратите на эту собаку еще тысячу гривен.
— Дело не в деньгах. Дело — в жизни. Мы потратим эту тысячу на жизнь Ирбиса, если есть хотя бы полпроцента.
— Это бутафория, — произносит врач, покидая комнату. Саша еще остается с Ирбисом.
— Ирбис, Ирбис… Ты самая лучшая собака на планете. Самая лучшая на планете… Ты поняла да? — сжатым голосом говорит он. — Это он загнал собаку. Он влил ей больше жидкости, чем нужно, он нагрузил ей почки. Ладно, я понял.
Саша выходит из клиники. Он идет мимо белой машины ветеринара. Он чувствует эту машину, и машина чувствует его.
— Умереть не страшно, — говорит Саша Добрый. — Я сам в коме однажды лежал. Я тогда знал, что умереть не страшно и не больно. Но Ирбису больно. Я не хочу, чтобы он зря терпел эту боль. У нас в Донецке клиника была для собак олигархов, там был диализ.
Но когда началась война, они эту клинику вывезли, и мы теперь не можем спасти ни одну собаку с почечной недостаточностью.
Над Енакиево гремит гром. Иногда в его раскатах слышится свист, похожий на прилет снарядов. В приемной санэпидемстанции Саша Добрый ожидает главного врача — Тамару Ивановну, возмущаясь, что та отсутствует в рабочее время.
— Это вы тут бучу подняли? — через полчаса в приемной вырастает дородная женщина с короткими волосами, выкрашенными в ржавый цвет. Она приглашает нас в свой кабинет, где на столе стоит ваза с бордовыми несвежими розами, а на стене висит календарь с изображением Богородицы.
— Я тридцать лет проработала в санэпидемслужбе, — перебивает она Сашу, услышали о собаках с дебальцевского хлебозавода. — Вопросами отстрела собак мы не занимаемся.
Мы занимаемся только созданием приемников для животных и даем рекомендации. Мы отправляли нашего сотрудника на хлебозавод, но он не давал предписания о ликвидации собак.
— Я изучал нормы по предприятиям, — возражает Саша. — Там о собаках на территории ничего не говорится. Только о насекомых и грызунах. А вы как гуманные люди во время войны могли бы закрыть на животных глаза.
— На заводе вас неправильно проинформировали, — отвечает Тамара Ивановна, снимая руку с акта. — Мы — гуманные люди.
Она долго рассказывает о подруге, у которой восемнадцать кошек, и о том, как она ей помогает. О котах, живущих на территории станции.
Собака планеты Земля
Ирбис лежит на полу. Его шерсть измазана паштетом, который ветеринар пытается затолкнуть ему в рот при помощи ложки. Саша садится перед ним на колени. Обнимает его. Ирбис поднимает на него мутные глаза.
— Ирбис, солнышко, — говорит он, и собаку начинает бить дрожь. — Ирбис, маленький. Ты — самая лучшая собака на планете. Самая лучшая.
— Что, он не дышит?! — пугается Саша, когда дрожь проходит. — Не дышит?!
— Почему не дышит? — равнодушно отзывается врач. — Дышит.
Саша поднимает на него голову. Его зрачки превращаются в мелкие точки. На глазах выступают слезы. Увидев это, ветврач едва заметно вздрагивает, словно впервые за несколько дней испытывая эмоцию.
— Дышит он, — мягче повторяет он.
— Мы, наверное, измучили его своим желанием спасти? — спрашиваю я.
— Давайте дождемся новых анализов! — отвечает врач. — Вдруг чудеса! Чудеса бывают. Если бы ему было совсем плохо, он бы сейчас не поел, его бы стошнило. А он уже какие-то признаки жизни подает.
Врач уносит Ирбиса в его белую кафельную комнату.
— Пусть у меня болит, — в это время бубнит Саша. — Пусть боль Ирбиса перейдет на меня.
Врач возвращается, и через минут пять двор ветклиники оглашает сильный протяжный вой. В этом собачьем голосе не слышно ни боли, ни тоски. Только протяжность, предвещающая что-то.
— Это ваша собачка, — говорит врач, словно и он удивлен, что в безжизненном теле Ирбиса нашлись силы на такой вой.
Саша бросается в кафельную комнату. Ирбис сразу замолкает и теперь тихо лежит неподвижно. В его теле дети сердечных паразитов с Марса притихли, остановили движение, оставили войну. Но родители их еще живы и готовы к производству новых детей для новой войны. Подняв голову, Ирбис облизывает бледным языком руку Саши Доброго.
— Ты собака… — повторяет тот. — Ты собака… Ты — самая лучшая собака на свете.
Могила для Ирбиса
«Умер», — присылает Саша утром СМС. Следом приходит другая: «Давай его похороним как домашнего пса».
Сухо поздоровавшись с ветврачом и бросив очередной взгляд узких зрачков в его машину, Саша выводит из вольера прооперированного Васю. Тот по команде запрыгивает в машину. Вася возвращается на хлебзавод.
Обняв тело Ирбиса, запакованное в желтую простыню, Саша несет его к машине, укладывает в багажник. Машина заполняется запахом уже начавшегося разложения. Саша сидит, взявшись руками за живот. Ему больно.
— Поезжайте на новое кладбище! — машет ему рукой Сергей, принимая у хлебзавода за ошейник Васю. Над его головой хлопает красное полотнище флага. — Там погибших мирных хоронили, — говорит он. — Выкапывали со дворов и хоронили.
Только по пятнадцать человек успевали в день закапывать. Многие погибли, когда выбегали из бомбоубежищ покормить кошек и собак.
Кладбище зеленеет лугом. Через дорожку от него — кресты, утонувшие в высокой траве. Саня с Костей копают для Ирбиса могилу. Мимо едет пожилой мужчина на велосипеде. Он останавливается возле сломанного снарядом креста. Слезает на землю.
— У меня пропал в феврале сын, — говорит он. — Чернышев Денис Александрович. Ищу его. После отступления украинцев мы вышли из подвала, пошли к нему в дом, там телевизор включен, на сковороде еда.
— Если бы убит был, труп бы уже нашли, — говорит Саша и прячет глаза.
— А у тещи памятник снарядом сломали, — мужчина отталкивает ногой побитую дождем головку искусственного цветка. — Я лазил там, лазил — табличку нашел, а фотографию нет… Вы же не понимаете… — он поднимает голову и не щурясь смотрит на солнце.
Его глаза не слезятся. — Люди и животные повидали здесь такое, что они никогда больше не будут такими, как прежде.
— Игорек звонил! — окликает Сашу Костя. — Который Ирбиса к нам привел! Он говорит, что видел его хозяина, он оказывается уже месяц назад вернулся.
Саша бежит в машину. Он останавливается возле частного дома, окруженного сломанным забором. Видно, что во двор попала мина и разнесла собачью будку. В этой будке до войны жил Ирбис. Саша с силой стучит в ворота. На стук выходит сосед.
— Алабай у него был, — отвечает сосед, и в это время к нему подходят соседкеи. — Как соседа звать? Лепихов Александр. Он вон в той девятиэтажке живет, — указывает на стоящий в отдалении блочный дом.
— Они его не забрали, — галдят соседки. — У них места в машине не было. А Ирбис был здоровенной белой псиной. Они в июле еще уехали.
А мои две собаки погибли от снаряда! Ирбис во дворе дома их ждал. Туда снаряд попал. Мы все под обстрелами бегали, его кормили. Потом он заболел. Его забрали в приют, но он притащился назад, ждал хозяина, — продолжает соседка, и Саша сжимает кулаки.
— Потом на него машина наехала, лапу ему сломала. Ирбис не дождался хозяина всего пару недель. Да вы зайдите ко мне! Я вам хлеба для собак дам!
Она заходит во двор и возвращается с лотком черствого хлеба. На дороге между домами показывается серебристый джип.
— Вот из него вчера двое хотели собаку застрелить, а когда я заступился, приставили пистолет к моей голове! — кричит Саня.
Я машу джипу рукой, но он останавливается только тогда, когда я встаю у него на пути. Из машины выходит высокий плотный военный. На его рукаве нашивка, на которой под надписью «Призрак» изображен полуволк-полувампир.
— Из похожей машины вчера угрожали человеку, — говорю я.
— Вы хотите сказать, что я собирался расстрелять собачку? — спрашивает мужчина, который оказывается комендантом Дебальцево.
— Не, не вы! — кричит Костя. — Двое молодых.
— Молодые хлопцы были, — сглатывая, произносит Саня. — Они к моей голове пистолет приставили. Они в такой же машине ехали.
— Такая машина только одна в городе, — отвечает комендант и оборачивается на своих помощников. — Ребята, примите заявление. Просто понимаете, — снова обращается он к ним. — Девушка, наверное, с Москвы. А в Москве они — с другой планеты. Я собаке угрожал… Я — советский офицер. Я собак люблю больше, чем людей. Если моя собака не сможет идти, я понесу ее на плечах.
Приняв заявление, комендант снова загружается джип. Через окошко он обещает принять меры и сообщить о результатах расследования.
Сами дети
— Кто-нибудь знает Лепиховых? — проносится по двору, запертому двумя блочными девятиэтажками.
На качелях качаются дети. На веревках сушится белье. На скамейке рядом с дедом сидит толстая девочка с огненно-рыжими волосами и круглыми голубыми глазами. Вниз на сырой двор смотрят черные окна, еще зимой принявшие снаряды.
— Лепиховы? — скрипит дед. — Не знаю таких!
— Молодые люди! — раздается мужской голос. — Вы меня ищете?
На восьмом этаже дверь уже распахнута. У двери стоит мужчина в одних шортах и тапках. Живот его внушительно выдается вперед. На груди тускло поблескивает золотой образок с Богородицей.
— Вы Александр Лепихов?
— Да.
— У вас была белая собака?
— Да.
— Когда вы ее в последний раз видели?
— Тем летом. А вы знаете, ребята, что война ж. Нам надо было срочно уехать. Собака осталась. У нас трое детей. На нее в машине не хватило места.
— А если бы у вас был четвертый ребенок, вы бы его тоже оставили потому, что места нет?
— А как вы считаете? Ребенка бы я не оставил.
— Ваша собака вас год ждала. Вчера она сильно плакала — перед тем как умереть, — говорю я. — Мы только что ее похоронили.
— Мне жаль. Я вам сочувствую.
— Ты нам, гнида, сочувствуешь? — вздрагивает Саша. — Тут несколько месяцев было тихо, ты не мог приехать собаку забрать?!
— У меня дети!
— Да ты знаешь, что у ополченцев, которые старше двадцати трех, тоже дети? А если они младше двадцати трех, то они сами дети? Ты че на блокпост не встал? Ты че родину не защитил. Ты родину предал! Хоть собаку бы свою забрал. Слышь, ты!
— Так, ребята, я не понял, у вас ко мне какие-то претензии?!
— Слышь ты, — наскакивает на него локтем Саша. — Ты зачем ее с родословной покупал? Тебе зачем с родословной собака, когда ты когтя ее не стоишь?!
— А я при чем?!
— Собак больше не заводи… Ирбис тебя ждал, люди бегали под минами его кормить, а ты весь год спал спокойно.
Возле мусорки, расположенной во дворе, Саша разжимает кулаки. Собаки и люди копошатся в мусорных баках.
— Божечки! — оглашает двор голос девочки, сидящей на скамейке. — У Лепиховых собачка умерла! Бо-жеч-ки.
