Литературный критик Олег Пухнавцев на своей странице в соцсети рассказал, как прощался с Владимиром Меньшовым артист Александр Панкратов-Чёрный, сообщает «Русская Весна».
«Сегодня на прощании в Доме кино Панкратов-Чёрный сказал о Меньшове: "Он так любил народ! И страдал за него! Страдал!" И могло показаться — дежурная фраза, пафос по случаю. Но…
Панкратов-Чёрный вспомнил, как однажды Меньшов целый день таскал его по Астрахани, городу своего детства, с гордостью и страстью показывал родные места, рассказывал о кремле, старинных закоулках, в бар зашли, где к пиву особенную рыбку подают.
А спустя пару лет (дело было на шукшинском фестивале в Сростках) уже Панкратов-Чёрный предложил показать Меньшову свою малую родину. "Далеко?" — "Да нет, не очень, километров 500" — "А что, поехали!".
Сели они в машину и рванули в деревню Конёво Алтайского края. Дальше — прямая речь:
"И вот пока мой сводный брат Коля и его супруга Зоя накрывали на стол, я повёл Володю показать родную деревню, а это одна, собственно, улочка домов тридцать-сорок. Крыши, крытые дёрном, земляными пластами, трава на крышах растёт… Идём, значит, я веду экскурсию:
— Вот видишь развалившийся сруб? Это клуб, в нём даже маленькая библиотечка была.
— А чего ж не восстановят?
— Так ведь кино не показывают, да и ходить уже некому, остались одни старики, молодёжь разбежалась, работы нет, жить здесь не на что… А вот видишь яма и несколько брёвен от фундамента? Это моя школа, я тут до пятого класса учился.
— Что-то больно маленькая какая-то…
— Ну, а что, в избе — комната для двух учительниц, комната для первого и второго класса, комната для третьего и четвертого… А здесь был магазин, из райцентра раз в месяц сахар и конфетки привозили… Ну, вот больше показывать нечего, вся моя деревня…
Вернулись к брату в его пятистеночек, стол накрыт — грузди наши алтайские, огурчики, помидорчики, самогонка, хлебный квас — всё домашнее. Брат весёлый, радуется, что меня увидел, да ещё и познакомился с таким великим артистом и режиссёром Владимиром Меньшовым. Выпиваем, закусываем, хозяева улыбаются…
А Володя такой серьёзный-серьёзный сидит, мрачный, смотрит Коле за спину, а там на стене коврик — олень воду пьёт и лебеди плавают — а к коврику приколоты ордена и медали. Володя спрашивает:
— Отцовские медали, Коля?
— Да нет, почему… Мои. Вот орден за посевную в таком-то году, а это медаль за уборочную в таком-то… Ценили нас, ценили — работали-то мы с утра до ночи…
И вдруг Володя заплакал.
Мы опешили — что такое?
А он плачет и говорит, всхлипывая: "Ордена, медали… и ты так живёшь?"
— А что, — Коля засуетился, — Хорошо живу, огород, всё своё, видишь, какой стол… Ну, а денег не платят, так их и тратить не на что… Перебьёмся!
А Володя плакал и плакал, вы не представляете… Как Шукшин в "Калине красной" на холмике — "да ведь это же мать моя"… Вот так и Володя рыдал, рыдал, обнял Кольку по-братски, говорит: "Да как же так! Сволочи! На мерседесах ездят, а всё равно Россией недовольны!".
Это было так пронзительно… Мы его еле успокоили… А потом, когда ехали обратно, он вдруг говорит — строго так, горько: "Сашка! Снимать кино надо — о любви! Потому что русскому народу любовь не-об-хо-ди-ма! Иначе озлобится!"
Светлая память…».
