Подумать только – всего 80 лет исполнилось 3 января со дня рождения великого русского лирика ХХ века Николая Рубцова и 45 лет с ночи его преждевременного ухода.
Еще живы куда более возвеличенные при жизни, обласканные наградами громкие «шестидесятники», проклявшие своё же прошлое.
Они, если в силах, ездят от Роспечати на книжные форумы и салоны, представляя другую Россию, выступают по телевидению, преподают на вожделенном Западе, а он, никогда не покидавший родных пределов, издавший при жизни всего три тонких книжки, стал подлинно народным поэтом. И по сути, и по тиражам.
Я приводил в статьях к прошлому юбилею данные Книжной палаты (а они уже и тогда были неполные): общий тираж книг Рубцова за последние – не книжные, не поэтические годы – составил 1 миллион 300 тысяч экземпляров.
Если сегодня зайти на сайт «Последние издания Рубцова», то можно убедиться, что только на нём представлено 23 книги лирики и стихов для детей самых последних лет. Значит, к 2 миллионам экземпляров точно приблизился общий тираж!
Сборники певца тихой родины буквально сметаются с прилавков, обезображенных примитивным чтивом и бесовской литературой. Раскупаются все книги о нём, а ведь та же переизданная в который раз книга Николая Коняева в ЖЗЛ стоила в Году литературы 647 рублей. А говорят, поэзия никому не нужна…
Увы, не нужна она многим электронным СМИ, которые одни выходят в рождественские каникулы.
Юбилей Рубцова выпал на 3 января, когда разворачиваются безумные каникулы в нищающей стране, народ опохмеляется, а федеральные телеканалы за наплывом попсы и повтором старых фильмов – просто окончательно забывают про литературу, национальных творцов и святые юбилеи.
Загляните в программу: даже канал «Культура» 3 января ставит программу «Линия жизни»… с Олегом Анофриевым. А где ж 80-летие Рубцова!?
Вы можете такое представить, чтобы 24 мая по каналу «Культура» было две программы про Михаила Шолохова, три – о Славянском празднике письменности и культуры (нормальная, кстати, по значимости сетка) и… ни одной программы к 80-летию Бродского? Небо упадёт!..
Только провинция помнит о своём поэте да отдельные энтузиасты в двух столицах. В Тотьме, где стоит памятник Вячеслава Клыкова, открылась скромная выставка личных вещей и автографов русского поэта, она открывает череду выставочных проектов, которые будут представлены в залах музеев Тотьмы и села Никольского в юбилейном году.
Небогата, но уникальна эта новая экспозиция – в ней представлены подлинные документы и предметы, принадлежавшие Николаю.
Это фотографии, прижизненные издания Рубцова, деловая и частная переписка, скудные личные вещи: расческа, бритвенный прибор, авоська, ручка чернильная с пером, чернильница, нож консервный в виде рыбы, нож складной многопредметный, поздравительные открытки.
Особенно горький экспонат – осколок грампластинки: в роковую ночь 19 января 1971 года в пылу борьбы с убийцей эта пластинка была расколота на несколько частей…
Также на выставке показаны экслибрисы, графические и живописные работы, скульптура и книги, сборники стихов поэта, изданные в последние годы. Все предметы и документы взяты из частной коллекции поклонника – череповчанина Сергея Дмитриева.
Это известный автор-исполнитель песен Николая Рубцова, постоянный участник фестивалей «Рубцовская осень» в Вологде и «Рубцовская весна» в Москве, научных конференций, посвященных поэту. Сергей Дмитриев регулярно знакомит широкую публику Вологды, Череповца, Кириллова, Санкт-Петербурга со своим собранием.
Теперь и у тотьмичей появилась возможность увидеть его коллекцию. Выставка будет работать до конца марта, так что те, кто выбрал путь не в европы, а на Русский Север, может её посетить. А нет – откройте книги самого Рубцова или зайдите на сайт «Душа хранит».
В том же далеком Тотемском музее на берегу Сухоны хранится удостоверение: «Матрос Рубцов Н.М. является классным дальномерщиком Военно-морского флота. Подпись: командир части номер такой-то...». Да, Рубцов оказался подлинным дальномерщиком в море жизни, истории, поэзии.
Загадка его состоит в том, что, явившись на волне оттепели со своим рукописным сборником “Волны и скалы”, он не отдался мнимо вольной либеральной стихии, а встал скалой в гряде классических русских поэтов.
Пока Евтушенко боролся с наследниками Сталина, а Вознесенский рычал: “Уберите Ленина с денег”, воспитанник детского дома, рабочий Кировского завода преодолевал пропасть, образовавшуюся между Серебряным веком русской поэзии, есенинским певчим царством и медными трубами современности.
Сегодня, когда повторяют фильм “Москва слезам не верит”, молодые зрители не врубаются, о чем идет речь, а понимающие люди посмеиваются, когда слушают молодого поэта, предрекающего, что “дальше всех пойдет Роберт Рождественский”.
Кто вспомнит сейчас хоть одно его стихотворение? Кто видел его переизданные сборники, хотя бы за счет семьи? Только самые лучшие песни, прежде заполонившие весь эфир – иногда звучат благодаря крылатым мелодиям.
Никому не известный тогда Рубцов искал свою исповедальную интонацию. Писатель Вячеслав Белков, занимавшийся подробным исследованием творчества Николая Рубцова, так писал, в частности, о 1962 годе в жизни поэта: «…
Год был для Рубцова непростым, печальным и очень насыщенным, и во многом удачным. В течение года он написал стихи: «Поэт», «Фиалки», «Сергей Есенин», «Я весь в мазуте…», «Соловьи», «Репортаж» и др. Стоит привести здесь хотя бы начало стихотворения «Расплата», которое в усечённом виде стало песней почти сразу:
Я забыл, что такое любовь,
И под лунным над городом светом
Столько выпалил клятвенных слов,
Что мрачнею, как вспомню об этом…
Колю очень быстро запели. Это одна из загадок русской поэзии: что выбирает народ, сами безвестные исполнители?
Например, есть певчая загадка русской поэзии: перевод (!) Лермонтова из Гейне “На севере диком стоит одиноко” вдохновил сто композиторов, написавших музыку на эти не самые песенные вроде бы стихи.
Позже вернулась в народ песнями запрещённая поэзия Есенина, который, кажется, весь поется, хотя профессиональных прозрений, кроме мелодий замечательного песенника Григория Пономаренко и классического прочтения гениального Георгия Свиридова – не было. Кстати, в дневнике Свиридова есть такая запись:
«Рубцов – памятник эпохи. Это настоящий народный поэт, русский по непридуманности, по неизобретательности самой поэзии. Какие-то живые куски, оторванные от сердца. Есть слова, которые только ему было дано сказать. Например, «Поверьте мне, я чист душою» – и ему веришь».
Известно, что Есенин сам пел свои стихи. Лидия Сейфулина вспоминала, что у него была русская манера пения, о которой Лев Толстой сказал: поется с убеждением, что главное в песне – слова.
Пел свои стихи и Николай Рубцов. Те, кто учился в Литинституте в 1963 – 65 годах (я поступил в 1964-м, но был в ноябре призван в армию, и поэтому видел Николая только мельком), слышали это пение в общежитии на улице Добролюбова.
А ленинградский поэт Глеб Горбовский сделал первую запись на допотопном магнитофоне, которая иногда звучала в эфире.
Даже сквозь низкое качество пробивается выразительный голос поэта, его мучительная, самозабвенная мелодекламация. Невольно вспоминаются горькие строки Рубцова – ответ девочки на вопрос поэта:
“... О чем поешь?” Малютка отвернулась
И говорит: “Я не пою, а плачу...”.
Да, вечное некрасовское: “Этот стон у нас песней зовется...”. Хотя и бесшабашные мотивы свойственны вечному скитальцу Рубцову, который вообще не смог бы прожить и до 35 лет без стойкости, веры в свое предназначение, в добрых людей родной земли.
Вот “Осенняя песня”, которая вызывающе перекликается с одноименным стихотворением Поля Верлена, сравнивающего себя с пропащим листом:
А последние листья вдоль по улице гулкой
Все неслись и неслись, выбиваясь из сил.
На меня надвигалась темнота переулков,
И архангельский дождик на меня моросил.
Это стихотворение сразу запели в Архангельске и Вологде на разные мелодии. После гибели поэта в Крещенскую ночь – начался песенный обвал на стихи Рубцова.
Нет, пожалуй, такого русского актера, певца, любителя авторской песни кто бы не пел, не интерпретировал проникновенную поэзию Рубцова. Вот запевает Татьяна Петрова “Зимнюю песню”:
В этой деревне огни не погашены,
Ты мне тоску не пророчь.
Светлыми звездами нежно украшена
Тихая зимняя ночь.
Берет в руки гитару актёр Александр Михайлов и звучат щемящие “Журавли”:
Вот летят, вот летят... Отворите скорее ворота!
Выходите скорей, чтоб взглянуть на высоких своих!
Вот замолкли – и вновь сиротеет душа и природа
Оттого, что – молчи! – так никто уж не выразит их...
Проводит свой юбилейный вечер Александра Стрельченко, в зал имени Чайковского приезжает из Петербурга Александр Морозов и просит певицу спеть проголосно новую песню из рубцовского цикла:
До конца,
До тихого креста
Пусть душа
Останется чиста!
Вот эта чистота, готовность нести свой крест русского поэта и человека (“Я по-прежнему добрый, неплохой человек”) сделала поэзию Рубцова духовным откровением конца ХХ века. Правильно написал Глеб Горбовский, одним из первых оценивший молодого, еще внутренне не определившегося стихотворца:
«Николай Рубцов – поэт долгожданный. Блок и Есенин были последними, кто очаровывал читающий мир поэзией – непридуманной, органической... Время от времени в огромном хоре советской поэзии звучали голоса яркие, неповторимые. И все же – хотелось Рубцова. Требовалось…».
По существу, еще полвека назад востребованный певец повернул лирику с железного пути советской поэзии на проселок воскрешенной национальной поэзии, расслышал даже за формотворчеством «печальные звуки, которых не слышит никто»:
Звон заокольный и окольный,
У окон, около колонн, –
Я слышу звон и колокольный,
И колокольчиковый звон.
Эта органичная слиянность небесного и земного, гражданственного и сокровенного, трагического и детско-восторженного делает поэзию Рубцова до того родной и необходимой, что многие из сонма его читателей, несмотря на общий спад интереса к поэзии, начинают петь стихи на свой лад, подчиняясь той музыке, которая и называется подзабытым словом – гармония.
«Такой чистоты, такой одухотворенности, такого молитвенного отношения к миру – у кого искать?», – в дневниковой записи певца Севера Федора Абрамова не вопрос, конечно, содержится, а утверждение: нет никого равного Николаю Рубцову по чистоте и одухотворенности.
Казалось бы, и мест для таких святых понятий не осталось в нынешнем культурно-информационном пространстве России, ан нет!
В сетке телепрограмм федеральных каналов с попсовым безумием и беспрерывной ржачкой 3 января и 19 января – может не найтись, а в душе народной, в неоскорблемой ее части, как говорил Блок, образ великого русского лирика Рубцова занимает все более сокровенное место и высвечивается все ярче без всякого мерцания экрана.
Закончу ещё одним воспоминанием со стихами. Поздним летом лет тридцать пять тому назад вологодские поэты отправились по Сухоне в Тотьму и Никольское провести официальный Рубцовский праздник поэзии.
Пригласили и меня, но редакционные дела в «Литературной России» не позволили отправиться в не короткую поездку. Я очень переживал, тем более что и петрозаводский друг –Валентин Устинов прилетел в Вологду (трудно поверить, но тогда были такие авиарейсы!).
Ответственный секретарь Витя Коротаев рассказал по телефону, что без всякого приглашения писательской организации, по линии обкома партии нагрянул Евгений Евтушенко, который был тогда на вершине славы, из-за границ не вылезал.
А тут прослышал и примчался то ли засветиться на долгожданном, созревшем празднике, то ли попробовать понять, в чём загадка Рубцова и залог ширящейся народной любви…
И написал я ночью стихотворенье, посвящённое трём ушедшим уже друзьям – прекрасным русским поэтам. Последним покинул нас в конце Года литературы Валя Устинов…
Плывущим к Рубцову
В. Коротаеву, А. Романову, В. Устинову
Я так сегодня быть хотел бы с вами,
Плывущие по Сухоне друзья,
Где облака белеют над лесами,
За вашим пароходиком скользя.
Где сумерки, как синяя редина,
Висят над упокоенной рекой,
Лишь рано покрасневшая рябина
Тревожно вспыхнет Колиной строкой.
И вы опять о нём заговорите –
Как далеко слыхать вас в тишине! –
Конечно, о Рубцове… Кто ж в обиде,
Что всё о нём – совсем не обо мне.
Достанут ели острыми тенями
От берега до палубы стальной,
Его стихи всегда соединяли
Друг с другом нас
И быль со стариной.
Известье о гостях несёт сорока
Не мне в Москву. Но сетовать нельзя –
Сегодня мне светло и одиноко:
По Сухоне плывут мои друзья.
