Если просто оглядеться вокруг и оценить качество жизни, то, безусловно, можно отметить в Донбассе определенный прогресс. Рынки наполнены товарами, пенсии и социальные выплаты относительно регулярно выплачиваются. Ремонтируются дороги, выдается гуманитарная помощь, работают школы, детские сады и больницы. Даже ассортимент лекарств уже пополнился в аптеках за счет поставок из России. При желании даже глупую и унизительную транспортную блокаду легко можно преодолеть, проделав хороший крюк по территории Российской Федерации. Самое время поостыть от революционного романтизма, перевести дух, залатать дыры на простреленной крыше и вспомнить старых друзей. Дождливым октябрьским днем я решила провести социологический экскурс в дебри своей телефонной книжки и выяснить: а почему же за два года войны, ожесточенных обстрелов и бомбежек в Донецке никто из моих родственников и знакомых, живущих на Украине, так и не поинтересовался, а мы вообще тут живы еще? Мне стало интересно, а чем дышат люди по ту сторону блокады? Не все же под прессингом украинской пропаганды превратились в тотальных русофобов! Не может быть, чтобы люди, которые дарили мне улыбки и комплименты два года назад, сегодня стали желать мне смерти! Интересные результаты получились у моего исследования, и хотя оно нисколько не претендует на научность, но все же иллюстрирует некоторые аспекты трансформации личности под действием заразной массовой истерии.
Антонина Павловна – моя бывшая коллега. Она покинула Донецк с первыми бомбежками, ее квартира расположена в Петровском районе, где было разрушено немало домов. Я ее нисколько не осуждаю. Не каждый выдержит жить в постоянном страхе. В мае-июне 2014 года мы вместе следили за событиями в Славянске, кусали кулаки и размазывали слезы, вместе верили в скорую победу и не могли представить обстрелы «градами» жилых кварталов Донецка. А потом она все бросила и уехала в Одессу. В последнем телефонном разговоре, еще в июле 2014 года, она как будто просила прощения и оправдывалась. Она взахлеб рассказывала, как попала под обстрел и два часа вгрызалась в землю, пытаясь схорониться хоть в какой-нибудь канаве. Тогда еще мы плыли в одной лодке, были по одну сторону барьера и точно знали, кто наш враг. Прошло полтора года… Она вычеркнула мой номер из своей телефонной книжки, а когда узнала меня по голосу, то настолько смешалась, что несколько секунд вообще не знала, что сказать. Разговор никак не клеился, было неловко обсуждать политические темы. Возможно, она боялась прослушки, слежки и преследований за связи с сепаратистами. Я не стала провоцировать у нее неприятности, и спрашивала исключительно о здоровье, бытовых проблемах, пенсии. Оказалось, они с мужем снимают летний домик в каком-то пансионате. Получают пенсии на двоих почти шесть тысяч гривен. Лекарства дорогие, коммунальные дорогие, мужу сделали операцию на сердце, за это отдали очень большие деньги, теперь ему снова нужны дорогие лекарства… «Дорого» - это, видимо, новое слово-паразит в Одессе. Разговор длился двадцать две минуты – и ни разу она не спросила: а как вы там?
Мой двоюродный брат Борька. После армии Борис женился и уехал жить в деревеньку в Сумской области. Работал лесником, выращивал овощи, регулярно привозил фуры картошки на продажу в Донецк. В феврале 2014 года он сам звонил, хвастался, что он – в Киеве на Майдане, борется с коррумпированным диктатором Януковичем, который и есть корень всех зол на Украине. Мы тогда минут сорок спорили. Я пыталась урезонить его: любой, взявший в руки камень, а тем более коктейль Молотова – экстремист, нельзя допускать безнаказанного насилия, это может иметь непоправимые последствия. Но он слушать не хотел, с пеной у рта доказывал, что они – сила, что они творят историю, что Украина должна быть в Европе, а для этого нужно только сместить Януковича. Моих аргументов он не слышал, искренне считая, что мы защищаем не конституционный строй и государственность, а исключительно фигуру нашего земляка Виктора Федоровича… Через полтора года мой брат, которого я помню веселым романтиком, защитником животных и любителем женского пола, мой брат, которого мы не раз вытаскивали из переделок, в кои он регулярно попадал по молодости в силу своего характера, мой брат изрыгал в телефон тонны желчи и русофобного злорадства. «Ну что, дождались вы своего Путина, навел он вам порядок! Не всех вас там еще поубивали? Ну ничего, мы вас скоро додушим блокадой, от голода передохнете, сепары чертовы!» Слезы обиды уже не душили от таких слов. Мне было его просто жаль. Жаль, что веселый добрый мальчик, мечтавший в детстве охранять природу, помогавший каждой раненой собаке и не проходивший зимой мимо замерзших голубей, превратился в человеконенавистника и националиста. Причем русскоговорящего украинского националиста. Он всегда был русским: в школе, в техникуме, в армии, даже когда женился на красавице-хохлушке и уехал в деревню, где все говорят исключительно на украинском языке. Он оставался русским двадцать лет. Он даже шутил по поводу того, что его сын никак не начинает разговаривать: да он просто не может решить, на каком языке ему разговаривать, на русском, как папа, или на украинском, как мама… Но через двадцать лет его захватили идеи украинской исключительности и превосходства. Захватили настолько, что он поехал на Майдан и возненавидел свою семью только потому, что мы живем на Донбассе. Только потому, что Донбасс оказался единственным восставшим регионом против вывернутых наизнанку европейских ценностей и революции позора. А что же теперь, через полтора года? Звоню. Не берет трубку. А его жена Наташа, кроме обычных жалоб на бедность, сказала, что картошка у них стоит три гривны ведро, и никуда они не могут отвезти свой урожай на продажу. В Донецк нынче не пропускают украинские продукты. Придется свиньям скормить.
Евгения Алексеевна живет в Киеве. Мы подружились, когда я в 2013 году привозила в Институт инновационных технологий и содержания образования рукопись учебника, чтобы получить гриф. Заседание комиссии прошло очень продуктивно, учебник одобрили, но денег на издание так и не выделили. Два месяца назад она сама мне очень неожиданно позвонила, сначала смущенно спрашивала, как у нас дела, видимо боялась услышать, что нас всех убили. А потом что-то долго и запутанно предлагала по поводу сотрудничества в написании учебника. Какое может быть сотрудничество? Во-первых, рукопись уже написана, и в соавторах я не нуждаюсь. Во-вторых, из Донецка в Киев я никак не поеду: моя физиономия засветилась на сайте доносов «Миротворец». И в–третьих, если вы сами не в состоянии ничего написать, берите, пожалуйста, мои материалы, а мне от Украины уже больше ничего не надо. И все-таки интересно, как она представляла себе наше сотрудничество на самом деле, если реально оборваны все связи, кроме личных отношений. Если все учебные заведения зоны АТО вычеркнуты из реестра Украины, если все дончане для Киева просто не существуют. По вашему предположению, я должна срочно трудоустроиться в учебном заведении Киева, чтобы представлять свою рукопись? Но ведь исследование было сделано в Донецке и на базе Донецкого вуза! Я должна их предать, чтобы сотрудничать с вами?!
Листаю дальше телефонную книгу. Наши старинные семейные друзья из Днепропетровска. Это однокашники моих родителей, архитекторы. Они сохраняли теплые дружеские отношения до глубокого пенсионного возраста, мне было чему завидовать: они встречались и отмечали 50 лет после окончания института!!! И собралось их 17 человек. Могло быть и больше, да некоторые уже не с нами. Дорогого стоит такая студенческая дружба, но и она оказалась отравлена русофобской пропагандой. Еще в мае прошлого года Людмила Владимировна спросила: я надеюсь, вы не ходили на ваш дурацкий референдум? Как это не ходили, еще как ходили, мы его ДЕЛАЛИ! Этот разговор и стал переломной точкой в отношениях. Семидесятилетние старики, дружившие всю жизнь стали идеологическими врагами! И когда в феврале Донецк содрогался от взрывов и захлебывался в крови, моя мама, устав от страшного ожидания, позвонила подруге, чтобы пожаловаться, излить душу, услышать сочувствие, чтобы просто по-человечески пожалели, то услышала холодное и жесткое, как пощечина «Не ври, это Путин вас бомбит! Вы же его звали, вот и получайте!». Никакие доводы, что это именно украинская армия стреляет артиллерией по мирным кварталам, не были услышаны. Никакого сочувствия не было. Только плохо скрываемое желание наказать нас еще больше. За то, что остановился днепропетровский гигант Южмаш, на котором работал ее сын, и теперь ему приходится таксовать. За то, что куб холодной воды теперь стоит 17 гривен, а до майдана – 2,50, за то, что в прошлом году отопительный сезон со скрипом начали в ноябре, а в этом году он вообще под вопросом. За то, что 43-летний сын вынужден прятаться от мобилизации. За то, что труднее стало получить Шенген. В этом, оказывается, виноваты мы и Путин!
Все, кто возвращается в Донецк после поездки на Украину, рассказывают о том, как изменились там люди. Как они ненавидят нас, как во всем обвиняют Россию. Как дружным хором жалуются на жизнь и противные рожи украинских лидеров. Но никто не жалеет стариков, обреченных преступным решением кабмина Украины на голодную смерть. Не жалеют донецких детей, вынужденных половину учебного года довольствоваться дистанционным режимом. Не жалеют диабетиков и тяжелобольных людей, для которых просто не завозят лекарства. В их сердцах больше нет места ни жалости, ни состраданию, все заполонила только ненависть. Но это чувство не способно созидать, это движущая сила разрушения и растления, трансформации человека в животное. И на какой основе с ними выстраивать отношения – у нас нет ответа.
