Я сидел на садовой скамейке, привязанной к самому небу цепями, укрытый лапами голубых елей. Лапы создавали иллюзию безопасности и покоя, рожали сказочный уют, зыбкий, как сон на пустой живот. Час назад, укры с Карачуна ровняли какой-то несчастный квартал за гостиницей. Жители пятиэтажек давно разбежались кто куда, поэтому никто не погиб, не был ранен и не горевал, оставшись без крова. Мы даже не пошли снимать развалины. Там не было ни картинки, ни эмоций. Только оседающие клубы красноватой пыли, которую потом негде и нечем будет отмывать или отстирывать. Невеселый жизненный опыт подсказывал, что скоро информационное поле пресытится артобстрелами Славянска, боевой дух и беспокойный ум диванных хомячков найдет себе другой повод для волнений и тревог. Опять же, футбольный чемпионат на носу… А война так и будет идти своим чередом, интересная только тем, кто попал в мясорубку или в «пиздорез», как называли всякие фатальные экспириенсы славянские ополченцы. Было все это, все пройдено, заучено и даже описано: «В подвале я увидел знакомую картину – несколько напуганных малышей, униженный бессилием отец семьи, его бесцветная жена и старуха, погрузившаяся во тьму своих воспоминаний. Снимать это в сотый раз не было смысла, и не было смысла идти в машину за светом».(1)
На задний двор упругой походкой вышел пятый постоялец нашего отеля без услуг и удобств - Сема Пегов. Он обмотал чресла несвежим полотенцем, и судя по всему, чувствовал себя расковано, как на курорте. Сема прошествовал к бассейну и затих. У видавшего виды репортера случился визуальный шок. Утром произошло чудо, или явление. Наш небесно-голубой бассейн, поилец унитазов, принявший и обмывший с грязных пыльных тел десятки литров предсмертного кошмарного пота, вдруг поменял свою масть. В одну ночь он превратился в гнусно-изумрудное болото со слизью, но пока без жаб. Жизнь победила химию и хлорку. В недружелюбной среде зародилось что-то новое, возможно, достойное внимания нового Босха. Мой стих: «Голые дяди по небу летят, в бассейн «Украины» свалился снаряд», сегодня в полночь потерял актуальность. Да и дяди почти все разъехались по своим редакциям, да по отпускам, оставив умирающий город осыпаться стенами и крышами в саму историю, туда, куда уже ушли десятки тысяч городов брошенных испуганными людьми, сожженые варварами, разрушенные без причины или от зависти жестокими завоевателями. И даже археологи не плачут по этим городам, сидя в раскопах, полосатых от культурных слоев, как матросские тельняшки. Но наш читатель или зритель должен плакать каждый день, хлебнув дистиллята из нами увиденного и пережитого. Бог зачем-то определил нас ретрансляторами чужого горя, и пока берег, придерживая где надо за плечи, а где надо – крепко прижимая к земле. Вечером позвонил старый товарищ, которого обреченный град засосал на несколько месяцев и позвал на утренней зорьке в небывало-интересный трип в касках и бронежилетах.
Утром, на какой-то заброшенной станции техобслуживания, нечаянно ставшей базой отряда ополченцев мы хлебнули кофе, того самого дьявольского сорта, который после трех чашек вызывает необратимый некроз тканей желудка. Кофе нам принесла будущая жена Моторолы, и ее ресницы уже хранили какую-то лукавую женскую тайну. Есть по обыкновению не стали – хирургу будет проще ковыряться в кишках и не придется выяснять, где тут дырка,а где плохо пережеванная картошка или огурец. Длинный, чуть сутуловатый мужик в краповом берете, усадил нас в потрепанный джип, и мы отправились в сумрачный и серый мир пригородных пустырей и промзон Славянска. На крайнем блок-посту, наш проводник с позывным «Собр» выяснял обстановку по рации. Блок был примечателен тем, что в третьего мая в него долбили прямой наводкой из танка, но когда танк, отстрелявшись, попытался проехать по дороге дальше, его встретил такой дружный залп, что задняя передача воткнулась сама собой. Нам показали российский флаг, реявший в тот день над блоком. Я чужд благоговения перед гос.символами, но тут и меня что-то проняло. Не роса этот флаг целовала, а осыпь от осколочно-фугасных и вторичная – от бетонных блоков. И ярость и отчаяние обреченных записалось на этот кусок материи, как двоичные символы на компакт-диск. Я даже не решился его потрогать. Истерзанный флаг унес кто-то из ополченцев, спрятав чуть ли не у себя на груди, а мы поехали дальше.
- Там нет никого в этом поселке, - втолковывал нам Собр по дороге. – Ни наших, ни укропов. Правосеки, бывает, в магазин заходят, и все. Нейтралка.
Слезли у какого-то железнодорожного переезда, на высокой насыпи. В ста метрах уже начинались ладные дома поселка Восточный, за которым день и ночь вздыхали, бурлили и клокотали плохо переваренные Войной останки Семеновки.
Джип как-то торопливо уехал, а мы пошли куда-то вдоль ряда домов, и с каждым шагом мне становилось все прохладнее и прохладнее. Слева от нас тянулась вереница железнодорожных цистерн, которые уже начали ржаветь там, где не было мазутных подтеков. По словам Собра, укровские снайперы устраивают лежки между колесных пар этого мертвого состава. Но стреляют они паршиво, можно и перебегать и играть с ними в дразнилки. Изредка нам попадались местные на велосипедах. Кто-то старался не смотреть на нас, а кто-то, наоборот глядел с плохо скрываемым сожалением. Так, наверное, юный Турбин смотрел на кадетишку с винтовочкой, который выполз на улицу повоевать аккурат в тот момент, когда петлюровцы вошли в город. Мне не нравился этот поселок Восточный. Не нравился он Стенину, Коцу и Краснощекову. Большая мурашка ползла по моей спине вдоль хребта, чуть оттопыривая бронежилет. Каску я снял, чтобы не рисоваться своим стремным силуэтом. Коц, наоборот, остался в каске. Тут дело вкуса – кто-то сахар в чай кладет, а кто-то сразу в рот сыпет и чаем этим запивает. Разницы, в итоге, никакой: все там будем.
Я догнал Собра в три прыжка:
- А куда мы собственно идем?
- К магазину.
Я представил на секунду, как с двух сторон и одновременно, конечно - а по другому и не бывает! К этому неведомому магазину, подходит наша компания и компания правосеков. И мы, по совету мудрого Собра, укрываясь в складках местности, двигаемся к месту нашей высадки и там жалобно зовем на помощь, а наш проводник прикрывает нас огнем. Сначала автоматным, а когда кончатся семь рожков – пистолетным. А потом нас ловят по кустам и сараям правосеки, перекликаются по галицийски – «Тримай яго, хлопци!». С треском ломаются двери в сарайках, куры разбегаются, хлопая крыльями. Глухо хлопают гранаты в сортирных ямах... Двое в списках СБУ под номерами 75 и 76, Стенин с Краснощековым …их впишут в конец, задним числом, после поимки. Делов-то, открыть файл и дописать две строчки. Я знаю, что у меня буйная фантазия на всякие беды, я их придумываю, они не сбываются и проваливаются из Верхнего мира в Нижний. Из яви в навь и на деле остается одна только правь. Поэтому, вслух я сказал совсем другое:
- Надо было автоматы взять, раз уж в такую сумеречную зону поехали, - заметил я, плохо скрывая свое неудовольствие.
-Бери, - сказал Собр, и протянул мне автомат.
- А ты?
- А у меня пистолет есть!
- Не, автомат будет мешать снимать, а камера стрелять. Не управлюсь.
Дальше шли молча, лишь Собр крутил головой как заведенный и ссутулился еще больше. У сельпо все как-то перевели дух. Уже через минуту мы собрали митинг из местных жителей. Видокамера фиксировала жалобы, стенания, злобу, растерянность, страх, отчаяние. Я молча снимал, думая лишь об одном – попросить каждого представиться в конце синхрона. На старом велике неизвестной масти, прочно сидела и вещала совершенно феерического типажа молочница. Сдобная такая, с золотыми серьгами-калачами, как у моей бабушки-казачки. Сидела и рассказывала про ежедневное общение с нац.гвардейцами на блокпосту БЗС:
- Если по-русски говорят, эти пропускают. Но если западэнцы, то сразу: «Назад, проходу немає, повертайся!». И автоматом мне этак кажет! Мы ж тут все террористы-сепаратисты. Еду тогда домой, творог делать…
Заслышав мову, из толпы выскочил крепкий мужик, лет так за пятьдесят, и с криком стал кидаться на молочницу. Из криков выходило, что выражаясь поганой мовой молочница поганит честный поселок Восточный… Назревала совершенно неадекватная свара людей с «боевыми психотравмами». Пораженная таким нечеловеческим напором с козлячьими предъявами, молочница, я так понимаю, судя по ее статям, способная проораться как гудок тепловоза, вдруг совершенно растерялась… И только бормотала оправдываясь: мол, я хлопчикам только объясняла как эти… Со мной…Каждое утро издеваются на блокпосту…Не знаю – проеду к вам или нет, а в лесопосадке мины везде стоят, и трупы, страшно… И ночью стреляют. Непонятным стреляют, огонь с неба течет, и воды стали горьки, а трава бела - все фосфором потравили,твари,у коровы глаза мутные и молока дает литра два, на что жить не знаю…
Мужик кричал, не унимаясь, что у него сегодня ночью разбомбили дом, и он этого так не оставит и всем все покажет! Каким-то чудом, мы, вместе с Собром переключили внимания это седоватой «жертвы войны» на прессу и пошли глядеть разрушения. Судя по трейлеру нас ждала, как минимум, Хиросима. Но в реальности имелись вполне живые куры и нереальных размеров огород с разными сельхозкультурами ростимыми в каких-то промышленных масштабах. Все это великолепие прикрывал забор из профнастила,жалко и неубедительно посеченный осколками и один разбитый стеклопакет в окне справной и целой кирпичной хаты.
Мужик маячил в окошке видоискателя, воздевал руки к небу, кричал, что первого же нацгвардейца–падлюку, который появится на его улице, он тут же взденет на навозные вилы, и сразу будет заражение кишок, а потом смерть на гноище. И чем больше он верещал, тем крепче я думал… не забывая следить, чтобы в нижней части кадра оставалось место для титра или бегущей строки, а сверху было не слишком много воздуха. Я думал и снимал:
«Никуда ты не пойдешь воевать, и ни на какие вилы никого не насадишь. У Стрелкова автоматов навалом, иди и получай. А огородик твой кто поливать будет, *** ты свой огородик бросишь, есть кому за тебя повоевать. Вот только мало их, и Война пришла к тебе, не удержали ее. Вас много здесь таких, и все думают что пронесет, как-то сладится. Не, не пронесет никого. Миллион бамбуковых пик спасли бы Японию, сделали пятьсот тысяч, но самые смелые уже погибли, а остальным было все равно. Ага, служил заправщиком баллистических ракет на подводной лодке. Опа, а теперь он служил в Афганистане…На подводной лодке…это какой-то ****ец, товарищи…».
Мужик выдохся и мы поняли, что он невменяем. Просто сбила кукушку близкая Смерть. У всех такое было, потом просто не замечаешь. И тебе кажется, что привык. И ты ешь мясо, только что, минут десять как отсняв сотню трупов у нашего посольства в Дамаске. Ешь, потому что не завтракал утром – сразу убежал, как качнуло стекла в гостинце. И сейчас ты сделал все дела и можешь пообедать. И понимаешь, что куриный шашлычок на тарелке такого же шафранно-желтого цвета, как большинство погибших от взрыва дрянной самодельной взрывчатки из аммофосных удобрений и машинного масла. Но ты ешь, не срыгиваешь. А когда-то не мог, и трупный запах месячной давности, из сентябрьского Беслана, вдруг проявлялся в октябре, в невинном выхлопе московского автобуса.
На окраине Восточного, дальней окраине, стали падать минометные мины. Примерно по мине в минуту. Собр сказал, что надо уходить. Мы предложили вернуться не вдоль железки со стремными вагонами, а по параллельной улице. Собр на удивление легко согласился, тем самым развеяв свою уже сложившуюся репутацию Харона-общественника. У пресловутого переезда, на самой маковке высоченной насыпи нас остановил мужик с дурацким вопросом:
- Тело надо увезти на кладбище, пропустите машину?
Собр коротко бросил:
- Конечно, пропустим, когда мы и кого не пропускали?
Но, мужик, не выслушав ответа уходил прочь. В полуденном мареве дрожала и пузырилась его ярко-белая рубаха. Мужик торопился, почти бежал. Собр понял все, да и мы поняли, что косому укровскому снайперу нужны были лишние секунды, чтобы отстроиться-прицелиться. Снайпер успел, но промазал. Мы услышали только жестяной щелчок. Тело мое в этот момент падало на асфальт, а я уже хвалил сам себя: «Молодец, не стал выбирать место, где стоял – там упал, все как надо». Первой, впрочем, с дребезгом шлепнулась на асфальт каска. Мы полежали минутку. Собр бормотал в гарнитуру: «Присылайте карету. Карету. Ка-ре-ту присылайте, прием!».
Карета появилась слишком быстро, я на такое не рассчитывал. Думал, будем тут лежать минимум полчаса, нюхать асфальт и разглядывать муравьев с расстояния в сантиметр. Может, куда поползем. Звиздец, последние чистые штаны, вода в бассейне гниет, в чем стирать? В минералке?
Карета должна была перекрыть обзор снайперу, но Стенин почему-то стал оббегать машину, а Краснощеков, приехавший сюда в багажнике, требовал зачем-то, чтобы закрыли его заднюю дверь. Боялся, что его продует? Я отснял эту суетливую погрузку, беготню, прыжки, водилу, сползшего куда-то под рулевое колесо. Потом зачем-то бросил камеру на сиденье, вылез и запилил Краснощекову дверь обратно, хотя Собр уже рычал: «едем, бля, так!». В этот момент укроснайпер собрал зрение и все свои небогатые способности в кучу и попал нам в заднее левое колесо. Но мы уже двигались в перекосившейся машине, со стуком и скрежетом, воняя резиной, и заползали за кусты, которыми была обсажена на наше счастье дорога. На блоке мы выскочили из машины, и стали снимать наше дымящееся колесо, а Краснощеков пленным сизокрылым голубем опять бился в багажнике джипа и требовал, чтобы теперь дверь ему срочно открыли… Ему тоже нужно было снять эту завернувшуюся в трубку покрышку.
- Я в гробу видал такие прогулки по нейтралкам, - резюмировал Коц, когда мы вышли на исходные. То есть, расселись по любимым качелькам во дворе гостиницы. Стенин пошевелил бородкой, сильно толкнулся ногами и взлетел в небо, я что-то промычал в знак полного согласия. Говорить ни о чем не хотелось, все было ясно без слов. Фраза была пророческой.
Утром нас разбудил «вестник смерти», волонтер похоронной команды Виталик, со зловещим позывным «Дровосек»:
- Ночью на Восточном трех стариков минами поубивало, поехали. Кто-то, садитесь в труповозку на гробы. Она у меня чистая, не парьтесь.
Старики лежали на той самой улице идущей вдоль железки, прикрытые домотканными половиками. Солнце уже припекало чувствительно. Если человек был полным, и куски его плоти полежат на горячем асфальте, солнце вытопит из них жир черным масляным пятном. Я вот не знал раньше. Теперь знаю, и вряд ли когда такое позабуду.
Фото: Дмитрий Стешин
(1) Артуро Перес-Реверте. "Территория команчей"
